Внимание! Перед вами устаревшая версия сайта!
Чтобы перейти на новую версию - щелкните по любой ссылке слева.
Г.Х. Андерсен
Калоши счастья
ело было в Копенгагене, на Восточной улице,
недалеко от Новой королевской площади. В одном
доме собралось большое общество - иногда ведь
все-таки приходится принимать гостей, зато,
глядишь, и сам дождешься когда-нибудь
приглашения.
Гости разбились на две большие группы: одна
немедленно засела играть в карты, другая
образовала кружок вокруг хозяйки, которая
предложила “придумать что-нибудь поинтереснее,
и беседа потекла сама собой.
Между прочим, речь зашла про средние века, и
многие находили, что в те времена жилось гораздо
лучше, чем теперь. Да, да! Советник юстиции Кнап
отстаивал это мнение так рьяно, что хозяйка тут
же с ним согласилась, и они вдвоем накинулись на
бедного Эрстеда, который доказывал в своей
статье в “Альманахе”, что наша эпоха кое в чем
все-таки выше средневековья. Но советник
утверждал, что времена короля Ганса были лучшей и
счастливейшей порой в истории человечества.
Пока ведется этот жаркий спор, который
прервался лишь на мгновение, когда принесли
вечернюю газету (впрочем, читать в ней было
решительно нечего), пройдем в переднюю, где гости
оставили свои пальто, палки, зонтики и калоши!
Сюда только что вошли две женщины: молодая и
старая.
На первый взгляд их можно было принять за
горничных, сопровождающих каких-нибудь старых
барынь, которые пришли в гости к хозяйке, но,
приглядевшись повнимательнее, вы бы заметили,
что эти женщины ничуть не похожи на служанок:
слишком уж мягки и неясны были у них руки, слишком
величавы осанка и все движения, а платье их
отличалось каким-то особо смелым покроем.
Вы, конечно, уже догадались, что это были феи.
Младшая была если и не самой феей Счастья, то, уж
наверно, одной из ее верных помощниц и занималась
тем, что приносила людям разные мелкие дары
счастья. Старшая казалась гораздо более
серьезной - она была феей Печали и всегда
управлялась со своими делами сама, не
перепоручая их никому: тогда, по крайней мере, она
знала, что все будет сделано, как она хотела.
Стоя в передней, они рассказывали друг другу о
том, где побывали за день. Помощница феи Счастья
сегодня выполнила всего лишь несколько
маловажных поручений: спасла от ливня чью-то
новую шляпу, передала одному почтенному человеку
поклон от высокопоставленного ничтожества, и все
в том же духе. Но зато в запасе у нее осталось
нечто совершенно необыкновенное.
- Нужно тебе сказать, - закончила она, - что у меня
сегодня день рождения, и в честь этого события
мне дали пару калош, с тем чтобы я отнесла их
людям. Эти калоши обладают одним замечательным
свойством: того, кто их наденет, они могут
мгновенно перенести в любое место и любую эпоху -
стоит ему только пожелать, - и от этого он
почувствует себя совершенно счастливым.
- Ты так думаешь? - отозвалась фея Печали. - Знай
же: он будет самым несчастным человеком на земле
и благословит ту минуту, когда наконец избавится
от своих калош.
- Ну, это мы еще посмотрим! - проговорила фея
Счастья. - А пока что я поставлю их у дверей. Авось
кто-нибудь их наденет по ошибке вместо своих и
обретет счастье.
Вот какой между ними произошел разговор.
ыло уже поздно. Советник юстиции Кнап
собирался домой, все еще размышляя о временах
короля Ганса. И надо же было так случиться, чтобы
вместо своих калош он надел калоши счастья. Как
только он вышел в них на улицу, волшебная сила
калош немедленно перенесла его во времена короля
Ганса, и ноги его тотчас же утонули в непролазной
грязи, потому что при короле Гансе улиц, конечно,
не мостили.
- Ну и грязища! Просто ужас что такое! -
пробормотал советник. - И к тому же ни один фонарь
не горит.
Луна еще не взошла, стоял густой туман, и все
вокруг тонуло во мраке.
На углу перед изображением мадонны висела
лампада, но она чуть теплилась, так что советник
заметил картину, лишь поравнявшись с нею, и
только тогда разглядел божью матерь с младенцем
на руках.
“Здесь, наверно, была мастерская художника, -
решил он, - а вывеску позабыли убрать”.
Тут мимо него прошло несколько человек в
средневековых костюмах.
“Чего это они так вырядились? - подумал
советник. - Должно быть, с маскарада идут”.
Но внезапно послышался барабанный бой и свист
дудок, замелькали факелы, и взорам советника
представилось удивительное зрелище! Навстречу
ему по улице двигалась странная процессия:
впереди шли барабанщики, искусно выбивая дробь, а
за ними стражники с луками и арбалетами.
По-видимому, то была свита, сопровождавшая
какое-то важное лицо. Изумленный советник
спросил, что это за шествие и кто этот сановник.
- Епископ Зеландский! - послышалось в ответ.
- Господи помилуй! Что еще такое приключилось с
епископом? - вздохнул советник Кнап, грустно
покачивая головой.
Размышляя обо всех этих чудесах и не глядя по
сторонам, советник медленно шел по Восточной
улице, пока наконец не добрался до площади
Высокого Мыса. Однако моста, ведущего к Дворцовой
площади, на месте не оказалось, - бедный советник
едва разглядел в кромешной тьме какую-то речонку
и в конце концов заметил лодку, в которой сидели
двое парней.
- Прикажете переправить вас на остров? -
спросили они.
- На остров? - переспросил советник, не зная еще,
что он теперь живет во времена средневековья. -
Мне нужно попасть в Христианову гавань на Малую
торговую улицу.
Парни вытаращили на него глаза.
- Скажите мне хотя бы, где мост? - продолжал
советник. - Ну что за безобразие! Фонари не горят,
а грязь такая, что кажется, будто по болоту
бродишь!
Но чем больше он говорил с перевозчиками, тем
меньше понимал их.
- Не понимаю я вашей тарабарщины! - рассердился
наконец советник и повернулся к ним спиной.
Моста он все-таки не нашел; каменный парапет
набережной тоже исчез.
“Что делать! Вот безобразие! - думал он. Да,
никогда еще действительность не казалась ему
такой жалкой и мерзкой, как в этот вечер. - Нет,
лучше взять извозчика, - решил он. - Но, господи,
куда же они все запропастились? Как назло, ни
одного! Вернусь-ка я на Новую королевскую
площадь, там, наверно, стоят экипажи, а то мне
вовек не добраться до Христиановой гавани!”
Он снова вернулся на Восточную улицу и успел
уже пройти ее почти всю, когда взошла луна.
“Господи, что это здесь понастроили?” -
изумился советник, увидев перед собой Восточные
городские ворота, которые в те далекие времена
стояли в конце Восточной. улицы.
Наконец он отыскал калитку и вышел на
теперешнюю Новую королевскую площадь, которая в
старину была просто большим лугом. На лугу там и
сям торчали кусты, его пересекал не то широкий
канал, не то река. На противоположном берегу
расположились жалкие лавчонки халландских
шкиперов, отчего место это называлось
Халландской высотой.
- Боже мой! Или это мираж, фата-моргана, или я...
господи... пьян? - застонал советник юстиции. - Что
же это такое? Что же это такое?
И советник опять повернул назад, подумав, что
заболел. Шагая по улице, он теперь внимательнее
приглядывался к домам и заметил, что все они
старинной постройки и многие крыты соломой.
- Да, конечно, я заболел, - вздыхал он, - а ведь
всего-то стаканчик пунша выпил, но мне и это
повредило. И надо же додуматься - угощать гостей
пуншем и горячей лососиной! Нет, я непременно
поговорю об этом с госпожой советницей.
Вернуться разве к ней и рассказать, какая со мной
приключилась беда? Неудобно, пожалуй. Да они там
все, наверное, уже давно спать улеглись.
Он стал искать дом одних своих знакомых, но его
тоже не оказалось на месте.
- Нет, это просто наваждение какое-то! Не узнаю
Восточной улицы. Ни одного магазина! Все только
старые, жалкие лачуги - можно подумать, что я
попал в Роскилле или Рингстед. Да, плохо мое дело!
Ну что уж тут стесняться, вернусь к советнице! Но,
черт возьми, как мне найти ее дом? Я больше не
узнаю его. Ага, здесь, кажется, еще не спят!.. Ах, я
совсем расхворался, совсем расхворался...
Он наткнулся на полуоткрытую дверь, из-за
которой лился свет. Это был один из тех старинных
трактиров, которые походили на теперешние наши
пивные. Общая комната напоминала голштинскую
харчевню. В ней сидело несколько завсегдатаев -
шкипера, копенгагенские бюргеры и еще какие-то
люди, с виду ученые. Попивая пиво из кружек, они
вели какой-то жаркий спор и не обратили ни
малейшего внимания на нового посетителя.
- Простите, - сказал советник подошедшей к нему
хозяйке, - мне вдруг стало дурно. Вы не достанете
мне извозчика? Я живу в Христиановой гавани.
Хозяйка посмотрела на него и грустно покачала
головой, потом что-то сказала по-немецки.
Советник подумал, что она плохо понимает
по-датски, и повторил свою просьбу на немецком
языке. Хозяйка уже заметила, что посетитель одет
как-то странно, а теперь, услышав немецкую речь,
окончательно убедилась в том, что перед ней
иностранец. Решив, что он плохо себя чувствует,
она принесла ему кружку солоноватой колодезной
воды. Советник оперся головой на руку, глубоко
вздохнул и задумался: куда же все-таки он попал?
- Это вечерний “День”? - спросил он, просто
чтобы сказать что-нибудь, увидев, как хозяйка
убирает большой лист бумаги.
Она его не поняла, но все-таки протянула ему
лист: это была старинная гравюра, изображавшая
странное свечение неба, которое однажды
наблюдали в Кёльне.
- Антикварная картина! - сказал советник, увидев
гравюру, и сразу оживился: - Где вы достали эту
редкость? Очень, очень интересно, хотя и сплошная
выдумка. На самом деле это было просто северное
сияние, как объясняют теперь ученые; и, вероятно,
подобные явления вызываются электричеством.
Те, что сидели близко и слышали его слова,
посмотрели на него с уважением; один человек даже
встал, почтительно снял шляпу и сказал с самым
серьезным видом:
- Вы, очевидно, крупный ученый, мосье?
- О нет, - ответил советник, - просто я могу
поговорить о том о сем, как и всякий другой.
- Скромность - прекраснейшая добродетель, -
изрек его собеседник. - Впрочем, о сути вашего
высказывания я другого мнения, хотя и воздержусь
пока делиться моим собственным суждением.
- Осмелюсь спросить, с кем имею удовольствие
беседовать? - осведомился советник.
- Я бакалавр богословия, - ответил тот. Эти слова
все объяснили советнику - незнакомец был одет в
соответствии со своим ученым званием.
“Должно быть, это какой-то старый сельский
учитель, - подумал он, - человек не от мира сего,
каких еще можно встретить в отдаленных уголках
Ютландии”.
- Здесь, конечно, не место для ученых бесед, -
говорил богослов, - но я все-таки очень прошу вас
продолжать свою речь. Вы, конечно, весьма
начитаны в древней литературе?
- О да! Вы правы, я частенько-таки почитываю
древних авторов, то есть все их хорошие
произведения; но очень люблю и новейшую
литературу, только не “Обыкновенные истории”;
их хватает и в жизни.
- Обыкновенные истории? - переспросил богослов.
- Да, я говорю об этих новых романах, которых
столько теперь выходит.
- О, они очень остроумны и пользуются успехом
при дворе, - улыбнулся бакалавр. - Король особенно
любит романы об Ифвенте и Гаудиане, в которых
рассказывается о короле Артуре и рыцарях
Круглого стола, и даже изволил шутить по этому
поводу со своими приближенными.
- Этих романов я еще не читал, - сказал советник
юстиции. - Должно быть, это Хольберг что-нибудь
новое выпустил?
- Нет, что вы, не Хольберг, а Готфред фон Гемен, -
ответил бакалавр.
- Так вот кто автор! - воскликнул советник. -
Какое древнее имя! Ведь это наш первый датский
книгопечатник, не так ли?
- Да, он наш первопечатник! - подтвердил
богослов.
Таким образом, пока что все шло прекрасно. Когда
один из горожан заговорил о чуме,
свирепствовавшей в Дании несколько лет назад, а
именно в 1484 году, советник подумал, что речь идет
о недавней эпидемии холеры, и разговор
благополучно продолжался. А после как было не
вспомнить окончившуюся совсем недавно пиратскую
войну 1490 года, когда английские каперы захватили
стоящие на рейде датские корабли. Тут советник,
вспомнив о событиях 1801 года, охотно присоединил
свой голос к общим нападкам на англичан. Но
дальше разговор что-то перестал клеиться и все
чаще прерывался гробовой тишиной. Добрый
бакалавр был очень уде невежественный: самые
простые суждения советника казались ему чем-то
необычайно смелым и фантастичным. Собеседники
смотрели друг на друга со все возрастающим
недоумением, и, когда наконец окончательно
перестали понимать один другого, бакалавр,
пытаясь поправить дело, заговорил по-латыни, но
это мало помогло.
- Ну, как вы себя чувствуете? - спросила хозяйка,
потянув советника за рукав.
Тут он опомнился и в изумлении воззрился на
своих собеседников, потому что за разговором
совсем забыл, что с ним происходит.
“Господи, где я?” - подумал он, и при одной мысли
об этом у него закружилась голова.
- Давайте пить кларет, мед и бременское пиво! -
закричал один из гостей. - И вы с нами!
Вошли две девушки, одна из них была в
двухцветном чепчике, они подливали гостям вино и
низко приседали. У советника даже мурашки
забегали по спине.
- Что же это такое? Что это такое? - шептал он, но
вынужден был пить вместе со всеми.
Собутыльники так на него насели, что бедный
советник пришел в совершеннейшее смятение, и
когда кто-то сказал, что он, должно быть, пьян,
ничуть в этом не усомнился и только попросил,
чтобы ему наняли извозчика. Но все подумали, что
он говорит по-московитски. В жизни советник не
попадал в такую грубую и неотесанную компанию.
“Можно подумать, - говорил он себе, - что мы
вернулись ко временам язычества. Нет, это
ужаснейшая минута в моей жизни!”
Тут ему пришло в голову: а что, если залезть под
стол, подползти к двери и улизнуть? Но когда он
был уже почти у цели, гуляки заметили, куда он
ползет, и схватили его за ноги. К счастью, при этом
у него с ног свалились калоши, а с ними рассеялось
и волшебство.
При ярком свете фонаря советник отчетливо
увидел большой дом и все соседние, узнал и
Восточную улицу. Сам он лежал на тротуаре,
упираясь ногами в чьи-то ворота, а рядом сидел
ночной сторож:, спавший крепким сном.
- Господи! Значит, я заснул прямо на улице! -
сказал советник. - А вот и Восточная улица... Как
здесь светло и красиво! Кто бы мог подумать, что
один стакан пунша так подействует на меня!
Спустя две минуты советник уже ехал на
извозчике в Христианову гавань. Всю дорогу он
вспоминал пережитые им ужасы и от всего сердца
благословлял счастливую действительность и свой
век, который, несмотря на все его пороки и
недостатки, все-таки был лучше средневековья, в
котором ему только что довелось побывать. И надо
сказать, что на этот раз советник юстиции мыслил
вполне разумно.
- м, кто-то оставил здесь свои калоши! - сказал
сторож. - Это, наверно, лейтенант, что живет
наверху. Вот ведь какой, бросил их у самых ворот!
Честный сторож, конечно, хотел было немедленно
позвонить и отдать калоши их законному
владельцу, тем более что у лейтенанта еще горел
свет, но побоялся разбудить соседей.
- Ну и тепло, должно быть, ходить в таких калошах!
- сказал сторож. - А кожа до чего мягкая!
Калоши пришлись ему как раз впору.
- И ведь как странно устроен мир! - продолжал он. -
Взять хотя бы этого лейтенанта: мог бы сейчас
преспокойно спать в теплой постели, так нет же,
всю ночь шагает взад и вперед по комнате. Вот кому
счастье! Нет у него ни жены, ни детей, ни тревог, ни
забот; каждый вечер по гостям разъезжает. Хорошо
бы мне поменяться с ним местами: я бы тогда стал
самым счастливым человеком на земле!
Не успел он это подумать, как волшебной силой
калош мгновенно перевоплотился в того офицера,
что жил наверху. Теперь он стоял посреди комнаты,
держа в руках листок розовой бумаги со стихами,
которые написал сам лейтенант.
БУДЬ Я БОГАТ
- “Будь я богат, - мальчишкой я мечтал, -
- Я непременно б офицером стал,
- Носил бы форму, саблю и плюмаж!”
- Но оказалось, что мечты - мираж.
- Шли годы - эполеты я надел,
- Но, к сожаленью, бедность - мой удел.
- Веселым мальчиком, в вечерний час,
- Когда, ты помнишь, я бывал у вас,
- Тебя я детской сказкой забавлял,
- Что составляло весь мой капитал.
- Ты удивлялась, милое дитя,
- И целовала губы мне шутя.
- Будь я богат, я б и сейчас мечтал
- О той, что безвозвратно потерял...
- Она теперь красива и умна,
- Но до сих пор сума моя бедна,
- А сказки не заменят капитал,
- Которого всевышний мне не дал.
- Будь я богат, я б горечи не знал
- И на бумаге скорбь не изливал,
- Но в эти строки душу я вложил
- И посвятил их той, которую любил.
- В стихи мои вложил я пыл любви!
- Бедняк я, бог тебя благослови!
Да, влюбленные вечно пишут подобные стихи, но
люди благоразумные их все-таки не печатают. Чин
лейтенанта, любовь и бедность - вот злополучный
треугольник или, вернее, треугольная половина
игральной кости, брошенной на счастье и
расколовшейся. Так думал и лейтенант, опустив
голову на подоконник и тяжко вздыхая: “Бедняк
сторож и тот счастливей, чем я. Он не знает моих
мучений. У него есть домашний очаг, а жена и дети
делят с ним и радость и горе. Ах, как бы мне
хотелось быть на его месте, ведь он гораздо
счастливей меня!”
И в тот же миг ночной сторож снова стал ночным
сторожем: ведь офицером он сделался лишь
благодаря калошам, но, как мы видели, не стал от
этого счастливее и захотел вернуться в свое
прежнее состояние. И очень вовремя!
“Какой скверный сон мне приснился, - подумал он.
- А впрочем, довольно забавный. Надо же, я стал тем
самым лейтенантом, который живет у нас наверху. И
до чего же скучно он живет! Как мне не хватало
жены и ребятишек: кто-кто, а они всегда готовы
зацеловать меня до смерти”.
Ночной сторож сидел на прежнем месте и кивал в
такт своим мыслям. Сон никак не выходил у него из
головы, а на ногах все еще были надеты калоши
счастья. По небу покатилась звезда.
“Ишь как покатилась, - сказал себе сторож. - Ну
ничего, их там еще много осталось. А хорошо бы
увидеть поближе все эти небесные штуковины.
Особенно луну...”.
Он так размечтался, что палка со звездой на
конце - у нас ее прозвали утренней звездой -
выпала у него из рук, а глаза уставились на луну,
но вот они закрылись, веки слиплись, и сторож;
начал клевать носом.
- Эй, сторож, который час? - спросил какой-то
прохожий.
Не дождавшись ответа, он слегка щелкнул спящего
по носу. Тело сторожа потеряло равновесие и во
всю длину растянулось на тротуаре.
Решив, что сторож умер, прохожий пришел в ужас и
поспешил сообщить об этом куда следует. Сторожа
отвезли в больницу, и там с него первым долгом,
конечно, сняли калоши.
А как только сняли калоши, волшебство
рассеялось, и сторож немедленно ожил. Потом он
уверял, что это была самая бредовая ночь в его
жизни. Он даже за две марки не согласился бы вновь
пережить все эти ужасы. Впрочем, теперь все это
позади.
Сторожа выписали в тот же день, а калоши
остались в больнице.
аждый житель Копенгагена много раз видел
главный вход в главную городскую больницу, но так
как эту историю, возможно, будут читать не только
копенгагенцы, нам придется дать кое-какие
разъяснения.
Дело в том, что больницу отделяет от улицы
довольно высокая решетка из толстых железных
прутьев. Прутья эти расставлены так редко, что
многие практиканты, если только они худощавы,
ухитряются протиснуться между ними, когда в
неурочный час хотят выбраться в город. Трудней
всего им просунуть голову, так что и в этом
случае, как, впрочем, нередко бывает в жизни,
большеголовым приходилось труднее всего... Ну,
для вступления об этом хватит.
В тот вечер в главной больнице как раз дежурил
один молодой медик, о котором хоть и можно было
сказать, что “голова у него большая”, но... лишь в
самом прямом смысле слова.
Шел проливной дождь; однако, невзирая на
непогоду и дежурство, медик все-таки решил
сбегать в город по каким-то неотложным делам хотя
бы на четверть часика.
“Незачем, - думал он, - связываться с
привратником, если можно легко пролезть сквозь
решетку”.
В вестибюле все еще валялись калоши, забытые
сторожем. В такой ливень они были очень кстати, и
медик надел их, не догадываясь, что это калоши
счастья. Теперь осталось только протиснуться
между железными прутьями, чего ему еще ни разу не
приходилось делать.
- Господи, только бы просунуть голову, -
промолвил он.
И в тот же миг голова его, хотя и очень большая,
благополучно проскочила между прутьями - не без
помощи калош, разумеется. Теперь дело было за
туловищем, но ему никак не удавалось пролезть.
- Ух, какой я толстый! - сказал студент. - А я-то
думал, что голову просунуть всего труднее будет.
Нет, не пролезть мне!
Он хотел было сразу же втянуть голову обратно,
но не тут-то было: она застряла безнадежно, он мог
лишь крутить ею сколько угодно и без всякого
толка. Сначала медик просто рассердился, но
вскоре настроение его испортилось вконец: калоши
поставили его прямо-таки в ужасное положение.
К несчастью, он никак не догадывался, что надо
просто пожелать освободиться, и сколько ни
вертел головой, она не пролезала обратно.
Дождь все лил и лил, и на улице не было ни души.
До звонка к дворнику все равно никак было не
дотянуться, а сам освободиться он не мог. Он
думал, что, чего доброго, придется простоять так
до утра: ведь только утром можно будет послать за
кузнецом, чтобы он перепилил решетку. И вряд ли
удастся перепилить ее быстро, а на шум сбегутся
школьники, все окрестные жители, - да, да, сбегутся
и будут глазеть на медика, который прикован к
решетке, как преступник к позорному столбу!
Глазеть, как в прошлом году на огромную агаву,
когда она расцвела.
- Ой, кровь так и приливает к голове. Нет, я так с
ума сойду! Просто сойду с ума! Ох, только бы мне
освободиться!
Давно нужно было медику сказать это: в ту же
минуту голова его освободилась, и он стремглав
кинулся назад, совершенно обезумев от страха, в
который повергли его калоши счастья. Но если вы
думаете, что этим дело и кончилось, то глубоко
ошибаетесь. Почувствовав себя худо, наш медик
решил, что простудился там, у больничной ограды, и
решил немедля взяться за лечение.
“Говорят, в таких случаях всего полезнее
русская баня, - вспомнил он. - Ах, если бы я уже
лежал на полке”.
И само собой он тут же очутился в бане на самом
верхнем полке. Но лежал он там совсем одетый, в
сапогах и калошах, а с потолка на лицо ему капала
горячая вода.
- Ой! - закричал медик и побежал скорее принять
душ.
Банщик тоже закричал: он испугался, увидев в
бане одетого человека.
К счастью, медик, не растерявшись, шепнул ему:
- Не бойся, это я на пари. Вернувшись домой, медик
первым делом поставил себе один большой пластырь
из шпанских мушек на шею, а другой на спину, чтобы
вытянуть дурь из головы.
Наутро вся спина у него набухла кровью - вот и
все, чем его облагодетельствовали калоши
счастья. Этого умника с большой головой - с
“большой”, да только в самом прямом смысле
слова.
ежду тем наш знакомый сторож вспомнил про
калоши, которые нашел на улице, а потом оставил в
больнице, и забрал их оттуда. Но ни лейтенант, ни
соседи не признали этих калош своими, и сторож
отнес их в полицию.
- Да они как две капли воды похожи на мои! -
сказал один из полицейских писарей, поставив
находку рядом со своими калошами и внимательно
ее рассматривая. - Тут и опытный глаз сапожника не
отличил бы одну пару от другой.
- Господин писарь... - обратился к нему
полицейский, вошедший с какими-то бумагами.
Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул
на обе пары калош, то уж: и сам перестал понимать,
которая из них его пара - та, что стоит справа, или
та, что слева.
“Мои, должно быть, вот эти, мокрые”, - подумал он
и ошибся: это были как раз калоши счастья.
Что же, полиция тоже иногда ошибается.
Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в
карман, а другие - под мышку (ему нужно было
кое-что перечитать и переписать дома), вышел на
улицу. День был воскресный, стояла чудесная
погода, и полицейский писарь подумал, что неплохо
было бы прогуляться по Фредериксбергу.
Молодой человек отличался редким прилежанием и
усидчивостью, так что пожелаем ему приятной
прогулки после многих часов работы в душной
канцелярии.
Сначала он шел, ни о чем не думая, и калошам
поэтому все не представлялось удобного случая
проявить свою чудодейственную силу.
Но вот он повстречал в одной аллее своего
знакомого, молодого поэта, и тот сказал, что
завтра отправляется путешествовать на все лето.
- Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаемся, -
сказал писарь. - Счастливые вы люди, летаете себе
где хотите и куда хотите, а у нас цепи на ногах.
- Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву, -
возразил поэт. - Вам нет нужды заботиться о
завтрашнем дне, а когда вы состаритесь, получите
пенсию.
- Так-то так, но вам все-таки живется гораздо
привольнее, - сказал писарь. - Писать стихи - что
может быть лучше! Публика носит вас на руках, и вы
сами себе господа. А вот попробовали бы вы
посидеть в суде, как мы сидим, да повозиться с
этими скучнейшими делами!
Поэт покачал головой, писарь тоже покачал
головой, и они разошлись в разные стороны,
оставшись каждый при своем мнении.
“Удивительный народ эти поэты, - думал молодой
чиновник. - Хотелось бы поближе познакомиться с
такими натурами, как он, и самому стать поэтом.
Будь я на их месте, я бы в своих стихах не стал
хныкать. Ах, какой сегодня чудесный весенний
день, сколько в нем красоты, свежести, поэзии!
Какой необыкновенно прозрачный воздух! Какие
причудливые облака! А трава и листья так
сладостно благоухают! Никогда я так остро не
ощущал этого, как сейчас”.
Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но
внешне совсем не изменился - нелепо думать, что
поэт не такой же человек, как все прочие. Среди
простых людей часто встречаются натуры гораздо
более поэтические, чем многие прославленные
поэты. Только у поэтов гораздо лучше развита
память, и все идеи, образы, впечатления хранятся в
ней до тех пор, пока не найдут своего
поэтического выражения на бумаге. Когда у
простого человека проявляется его поэтически
одаренная натура, происходит своего рода
превращение, и такое именно превращение
произошло с писарем.
“Какое восхитительное благоухание! - думал он. -
Оно напоминает мне фиалки у тетушки Лоны. Я был
тогда еще совсем маленьким. Господи, и как это я
ни разу не вспомнил о ней раньше! Добрая старая
тетушка! Она жила как раз за Биржей. Всегда, даже в
самую лютую стужу, на окнах у нее зеленели в
банках какие-нибудь веточки или росточки, фиалки
наполняли комнату ароматом; а я прикладывал
нагретые медяки к обледенелым стеклам, чтобы
можно было смотреть на улицу. Какой вид
открывался из этих окон! На канале стояли
вмерзшие в лед корабли, огромные стаи ворон
составляли весь их экипаж. Но с наступлением
весны суда преображались. С песнями и криками
“ура!” матросы обкалывали лед: корабли смолили,
оснащали всем, чем нужно, и они наконец уплывали в
заморские страны. Они-то уплывают, а я вот остаюсь
здесь; и так будет всегда; всегда я буду сидеть в
полицейской канцелярии и смотреть, как другие
получают заграничные паспорта. Да, таков мой
удел! - И он глубоко-глубоко вздохнул, но потом
вдруг опомнился: - Что это такое со мной делается
сегодня? Раньше мне ничего подобного и в голову
не приходило. Верно, это весенний воздух так на
меня действует. А сердце сжимается от какого-то
сладостного волнения”.
Он полез в карман за своими бумагами. “Возьмусь
за них, буду думать о чем-нибудь другом”, - решил
он и пробежал глазами первый попавшийся под руку
лист бумаги.
- “Фру Зигбрит, оригинальная трагедия в пяти
действиях”, - прочитал он. - Что такое? Странно,
почерк мой! Неужели это я написал трагедию? А это
еще что? “Интрига на балу, или Большой праздник,
водевиль”. Но откуда все это у меня? Наверное,
кто-нибудь подсунул. Да тут еще письмо...
Письмо прислала дирекция одного театра; она не
очень вежливо извещала автора, что обе его пьесы
никуда не годятся.
- Гм, - произнес писарь, усаживаясь на Скамейку. В
голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а
сердце исполнилось неизъяснимой неясности... к
чему - он и сам не знал. Машинально он сорвал
цветок и залюбовался им. Это была простая
маленькая маргаритка, но она в течение одной
минуты сообщила ему о себе больше, чем можно
узнать, выслушав несколько лекций по ботанике.
Она рассказала ему предание о своем рождении,
рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь
это благодаря ему распустились и заблагоухали ее
нежные лепестки. А поэт в это время думал о
суровой жизненной борьбе, пробуждающей в
человеке неведомые ему силы и чувства. Воздух и
свет - возлюбленные маргаритки, но свет - ее
главный покровитель, перед ним она благоговеет; а
когда он уходит вечером, она засыпает в объятиях
воздуха.
- Свет одарил меня красотой! - сказала
маргаритка.
- А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт.
Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по
воде в грязной канаве - брызги разлетались в
разные стороны. Писарь задумался вдруг о тех
миллионах, живых, невидимых простым глазом
существ, которые взлетают вместе с водяными
каплями на огромную, по сравнению с их
собственными размерами, высоту, - вот как если бы
мы, например, очутились над облаками. Размышляя
об этом, а также о своем превращении, наш писарь
улыбнулся: “Я просто сплю и вижу сон. Но какой это
все-таки удивительный сон! Оказывается, можно
грезить наяву, сознавая, что это тебе только
снится. Хорошо бы вспомнить обо всем этом завтра
утром, когда я проснусь. Какое странное
состояние! Сейчас я всё вижу так четко, так ясно,
чувствую себя таким бодрым и сильным - и в то же
время хорошо знаю, что, если утром попытаюсь
что-нибудь припомнить, в голову мне полезет
только чепуха. Сколько раз это бывало со мной! Все
эти чудесные вещи похожи на сокровища гномов:
ночью, когда их получаешь, они кажутся
драгоценными камнями, а днем превращаются в кучу
щебня и увядших листьев”.
Вконец расстроенный, писарь грустно вздыхал,
поглядывая на птичек, которые весело распевали
свои песенки, перепархивая с ветки на ветку.
“И им живется лучше, чем мне. Уметь летать -
какая чудесная способность! Счастлив тот, кто ею
одарен. Если бы только я мог превратиться в
птичку, я бы стал вот таким маленьким
жаворонком!”
И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука
превратились в крылья и обросли перьями, а вместо
калош появились коготки. Он сразу заметил все эти
превращения и улыбнулся.
“Ну, теперь я убедился, что это сон. Но таких
дурацких снов мне еще не приходилось видеть”, -
подумал он, взлетел на зеленую ветку и запел.
Однако- в его пении уже не было поэзии, так как
он перестал быть поэтом: калоши выполняли только
одно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом -
стал, захотел превратиться в птичку -
превратился, но зато утратил свои прежние
свойства.
“Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я
сижу в полицейской канцелярии, занимаясь
важнейшими делами, а ночью мне снится, что я
жаворонком летаю по Фредериксбергскому парку. Да
об этом, черт возьми, можно написать целую
народную комедию!”
И он слетел на траву, завертел головкой и
принялся весело клевать гибкие травинки,
казавшиеся ему теперь огромными африканскими
пальмами. Внезапно вокруг него стало темно, как
ночью; ему почудилось, будто на него набросили
какое-то гигантское одеяло! На самом же деле это
мальчик из слободки накрыл его своей шапкой.
Мальчик запустил руку под шапку и схватил писаря
за спинку и крылья. Тот сначала запищал от страха,
потом вдруг возмутился:
- Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я
полицейский писарь!
Но мальчишка услышал только жалобное “пи-и,
пи-и-и”. Он щелкнул птичку по клюву и пошел с нею
дальше, на горку.
По дороге он встретил двух школьников; оба они
были в высшем классе по своему положению в
обществе и в низшем - по умственному развитию и
успехам в науках. Они купили жаворонка за восемь
скиллингов. Таким образом, полицейский писарь
вернулся в город и оказался в одной квартире на
Готской улице.
- Черт побери, хорошо, что это сон, - сказал
писарь, - а не то я бы здорово рассердился! Сначала
я стал поэтом, потом - жаворонком. И ведь это моя
поэтическая натура внушила мне желание
превратиться в такую малютку. Однако невеселая
это жизнь, особенно когда попадешь в лапы к
подобным сорванцам. Ох, чем все это кончится?
Мальчики принесли его в красиво обставленную
комнату, где их встретила толстая улыбающаяся
женщина. Она ничуть не обрадовалась простой
полевой птичке, как она назвала жаворонка, тем не
менее разрешила мальчикам оставить его и
посадить в маленькую клетку на подоконнике;
- Быть может, он немного развлечет попочку! -
добавила она и с улыбкой взглянула на большого
зеленого попугая, который важно покачивался на
кольце в роскошной металлической клетке. -
Сегодня у попочки день рождения, - сказала она,
глупо улыбаясь, - и полевая птичка хочет его
поздравить.
Попугай, ничего на это не ответив, все так же
важно раскачивался взад и вперед. В это время
громко запела красивая канарейка, которую сюда
привезли прошлым летом из теплой и благоухающей
родной страны.
- Ишь крикунья! - сказала хозяйка и набросила на
клетку белый носовой платок.
- Пи-пи! Какая ужасная метель! - вздохнула
канарейка и умолкла.
Писаря, которого хозяйка назвала полевой
птичкой, посадили в маленькую клетку, рядом с
клеткой канарейки и по соседству с попугаем.
Попугай мог внятно выговаривать одну фразу,
нередко звучавшую очень комично: “Нет, будем
людьми!”, а все остальное получалось у него так
же невразумительно, как щебет канарейки. Впрочем,
писарь, превратившись в птичку, отлично понимал
своих новых знакомых.
- Я порхала над зеленой пальмой и цветущим
миндальным деревом, - пела канарейка. - Вместе с
братьями и сестрами я летала над чудесными
цветами и зеркальной гладью озер, и нам.
приветливо кивали отражения прибрежных кустов. Я
видела стаи разноцветных попугаев, которые
рассказывали множество чудеснейших историй.
- Это дикие птицы, - отозвался попугай, - не
получившие никакого образования. Нет, будем
людьми! Что же ты не смеешься, глупая птица? Если
этой остроте смеется сама хозяйка и ее гости, так
почему бы не посмеяться и тебе? Не ценить хороших
острот - это очень большой порок, должен вам
сказать. Нет, будем людьми!
- А ты помнишь красивых девушек, что плясали под
сенью цветущих деревьев? Помнишь сладкие плоды и
прохладный сок диких растений?
- Конечно, помню, - отвечал попугай, - но здесь мне
гораздо лучше! Меня прекрасно кормят и всячески
ублажают. Я знаю, что я умен, и с меня довольно.
Нет, будем людьми! У тебя, что называется,
поэтическая натура, а я сведущ в науках и
остроумен. В тебе есть гениальность, но не
хватает рассудительности. Ты метишь слишком
высоко, поэтому люди тебя осаживают. Со мной они
так поступать не станут, потому что я обошелся им
дорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом,
а болтовней своей могу кого угодно поставить на
место. Нет, будем людьми!
- О моя теплая, цветущая родина, - пела канарейка,
- я буду петь о твоих темно-зеленых деревьях, чьи
ветви целуют прозрачные воды тихих заливов, о
светлой радости моих братьев и сестер, о
вечнозеленых хранителях влаги в пустыне -
кактусах.
- Перестань хныкать! - проговорил попугай. -
Скажи лучше что-нибудь смешное. Смех - это знак
высокого духовного развития. Вот разве могут, к
примеру, смеяться собака или лошадь? Нет, они
могут только хныкать, а способностью смеяться
одарен лишь человек. Ха-ха-ха, будем людьми! -
расхохотался попочка.
- И ты, маленькая серая датская птичка, - сказала
канарейка жаворонку, - ты тоже стала пленницей. В
твоих лесах, наверное, холодно, но зато в них ты
свободна. Лети же отсюда! Смотри, они забыли
запереть твою клетку! Форточка открыта, лети же -
скорей, скорей!
Писарь так и сделал, вылетел из клетки и уселся
возле нее.
В этот миг дверь в соседнюю комнату открылась, и
на пороге появилась кошка, гибкая, страшная, с
зелеными горящими глазами. Кошка уже совсем было
приготовилась к прыжку, но канарейка заметалась
в клетке, а попугай захлопал крыльями и закричал:
- Нет, будем людьми!
Писарь похолодел от ужаса и, вылетев в окно,
полетел над домами и улицами. Летел, летел,
наконец устал, и вот увидел дом, который
показался ему знакомым. Одно окно в доме было
открыто. Писарь влетел в комнату и уселся на стол.
К своему изумлению, он увидел, что это его
собственная комната.
- Нет, будем людьми! - машинально повторил он
излюбленную фразу попугая и в ту же минуту вновь
стал полицейским писарем, только зачем-то
усевшимся на стол.
- Господи помилуй, - сказал писарь, - как это я
попал на стол, да еще заснул? И какой дикий сон мне
приснился! Какая чепуха!
а другой день рано утром, когда писарь еще
лежал в постели, в дверь постучали, и вошел его
сосед, снимавший комнату на том же этаже, -
молодой студент-философ.
- Одолжи мне, пожалуйста, твои калоши, - сказал
он. - Хоть в саду и сыро, да больно уж ярко светит
солнышко. Хочу туда сойти выкурить трубочку.
Он надел калоши и вышел в сад, в котором росло
только два дерева - слива и груша; впрочем, далее
столь скудная растительность в Копенгагене
большая редкость.
Студент прохаживался взад и вперед по дорожке.
Время было раннее, всего шесть часов утра. На
улице заиграл рожок почтового дилижанса.
- О, путешествовать, путешествовать! - вырвалось
у него. - Что может быть прекраснее! Всю жизнь я
мечтал о путешествиях. Как хочется уехать
подальше отсюда, увидеть волшебную Швейцарию,
поездить по Италии!
Хорошо еще, что калоши счастья выполнили
желания немедленно, а то бы студент, пожалуй,
забрался слишком далеко и для себя самого, и для
нас с вами. В тот же миг он уже путешествовал по
Швейцарии, упрятанный в почтовый дилижанс вместе
с восемью другими пассажирами. Голова у него
трещала, шею ломило, ноги затекли и болели, потому
что сапоги жали немилосердно. Он не спал и не
бодрствовал, но был в состоянии какого-то
мучительного оцепенения. В правом кармане у него
лежал аккредитив, в левом - паспорт, а в кожаном
мешочке на груди было зашито несколько золотых.
Стоило нашему путешественнику клюнуть носом,
как ему тут же начинало мерещиться, что он уже
потерял одно из этих сокровищ, и тогда его
бросало в дрожь, а рука его судорожно описывала
треугольник - справа налево и на грудь, - чтобы
проверить, все ли цело. В сетке над головами
пассажиров болтались зонтики, палки, шляпы, и это
мешало студенту наслаждаться прекрасным горным
пейзажем. Но он все смотрел, смотрел и не мог
насмотреться, а в сердце его звучали строки
стихотворения, которое написал, хотя и не стал
печатать, один известный нам швейцарский поэт:
Прекрасный край! Передо мной Монблан белеет
вдалеке, Здесь был бы, право, рай земной, Будь
больше денег в кошельке.
Природа здесь была мрачная, суровая и
величественная. Хвойные леса, покрывавшие
заоблачные горные вершины, издали казались
просто зарослями вереска. Пошел снег, подул
резкий, холодный ветер.
- Ух! - вздохнул студент. - Если бы мы уже были по
ту сторону Альп! Там теперь наступило лето, и я
наконец получил бы по аккредитиву свои деньги. Я
так за них боюсь, что все эти альпийские красоты
перестали меня пленять. Ах, если б я уже был там!
И он немедленно очутился в самом сердце Италии,
где-то на дороге между Флоренцией и Римом.
Последние лучи солнца озаряли лежащее между
двумя темно-синими холмами Тразименское озеро,
превращая его воды в расплавленное золото. Там,
где некогда Ганнибал разбил Фламиния, теперь
виноградные лозы мирно обвивали друг друга
своими зелеными плетями. У дороги, под сенью
благоухающих лавров, прелестные полуголые
ребятишки пасли стадо черных как смоль свиней.
Да, если бы описать эту картину как следует, все
бы только и твердили: “Ах, восхитительная
Италия!”
Но, как ни странно, ни студент, ни его спутники
этого не думали. Тысячи ядовитых мух и комаров
тучами носились в воздухе; напрасно
путешественники обмахивались миртовыми ветками,
насекомые все равно кусали и жалили их. В карете
не было человека, у которого не распухло бы все
лицо, искусанное в кровь. У лошадей был еще более
несчастный вид: бедных животных сплошь облепили
огромные насекомые, так что кучер время от
времени слезал с козел и отгонял от лошадей их
мучителей, но уже спустя мгновение налетали
новые.
Скоро зашло солнце, и путешественников охватил
пронизывающий холод - правда, ненадолго, но все
равно это было не слишком приятно. Зато вершины
гор и облака окрасились в непередаваемо красивые
зеленые тона, отливающие блеском последних
солнечных лучей. Эта игра красок не поддается
описанию, ее нужно видеть. Зрелище изумительное,
все с этим согласились, но в желудке у каждого
было пусто, тело устало, душа жаждала приюта на
ночь, а где его найти? Теперь все эти вопросы
занимали и путешественников гораздо больше, чем
красоты природы.
Дорога проходила через оливковую рощу, и
казалось, что едешь где-нибудь у себя на родине,
между знакомыми голубыми ивами. Вскоре карета
подъехала к одинокой гостинице. У ворот ее сидело
множество нищих-калек, даже самый бодрый из них
казался страшным сыном голода. Словно сама
нищета тянулась к путникам из этой кучи тряпья и
лохмотьев.
- Господин, помогите несчастным! - хрипели они,
протягивая руки за подаянием.
Путешественников встретила хозяйка гостиницы,
босая, нечесаная, в грязной кофте. Двери в
комнатах держались на веревках, под потолком
порхали летучие мыши, кирпичный пол был весь в
выбоинах, а вонь стояла такая, что хоть топор
вешай.
- Лучше бы уж она накрыла нам стол в конюшне, -
сказал кто-то из путешественников. - Там по
крайней мере знаешь, чем дышишь.
Открыли окно, чтобы впустить свежего воздуха,
но тут в комнату протянулись иссохшие руки и
послышалось опять:
- Господин, помогите несчастным!
Стены комнаты были сплошь исписаны, и половина
надписей ругательски ругала “прекрасную
Италию”.
Принесли обед; водянистый суп с перцем и
прогорклым оливковым маслом, потом
приправленный таким же маслом салат и, наконец,
несвежие яйца и жареные петушиные гребешки - в
качестве украшения пиршества. Даже вино казалось
не вином, а какой-то микстурой.
На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и
одному путешественнику поручили стоять на часах,
а остальные уснули. Часовым был выбран
студент-философ. Ну и духота стояла в комнате!
Жара нестерпимая, комары, а тут еще стоны нищих
под окном, которые даже ночью не давали покою.
“Нет, уж лучше умереть, чем выносить всю эту
муку, - подумал студент. - Так хочется спать. Спать,
спать, спать и не просыпаться”.
Не успел он так подумать, как очутился у себя
дома. На окнах висели длинные белые занавески,
посреди комнаты на полу стоял черный гроб, а в нем
смертным сном спал он сам. Его желание
исполнилось.
В этот миг в комнате появились две женщины. Мы
их знаем: то были фея Печали и вестница Счастья, и
они склонились над умершим.
- Ну, - спросила Печаль, - много счастья принесли
человечеству твои калоши?
- Что ж, тому, кто лежит здесь, они, по крайней
мере, дали вечный покой! - ответила фея Счастья.
- О нет, - сказала Печаль. - Он сам ушел из мира
раньше своего срока. Но я окажу ему благодеяние! -
И она стащила калоши со студента.
Смертный сон прервался. Студент-философ
проснулся и встал. Фея Печали исчезла, а с ней и
калоши. Должно быть, она решила, что теперь они
будут принадлежать ей.
|