Внимание! Перед вами устаревшая версия сайта!
Чтобы перейти на новую версию - щелкните по любой ссылке слева.
П.П. Бажов
Таюткино зеркальце
ыл
еще на руднике такой случай.
В одном забое пошла руда со шлифом. Отобьют
кусок, а у него, глядишь, какой-нибудь уголышек
гладехонек. Как зеркало блестит, глядись в него -
кому любо.
Ну, рудобоям не до забавы. Всяк от стариков
слыхал, что это примета вовсе худая.
- Пойдет такое - берегись! Это Хозяйка горы
зеркало расколотила. Сердится. Без обвалу дело не
пройдет.
Люди, понятно, и сторожатся, кто как может, а
начальство в перву голову. Рудничный смотритель
как услышал про эту штуку, сразу в ту сторону и
ходить перестал, а своему подручному надзирателю
наказывает:
- Распорядись подпереть проход двойным
перекладом из лежаков да вели очистить до
надежного потолка забой. Тогда сам погляжу.
Надзирателем на ту пору пришелся Ераско
Поспешай. Егозливый такой старичонко. На глазах у
начальства всегда рысью бегал. Чуть ему скажут,
со всех ног кинется и без толку народ полошит, как
на пожар.
- Поспешай, ребятушки, поспешай! Руднично дело
тихого ходу не любит. Одна нога здесь, другая нога
там.
За суматошливость-то его Поспешаем и прозвали.
Только в этом деле и у Поспешая ноги заболели. В
глазах свету не стало, норовит чужими поглядеть.
Подзывает бергала-плотника да и говорит:
- Сбегай-ко, Иван, огляди хорошенько да смекни,
сколько бревен подтаскивать, и начинайте
благословясь. Руднично дело, сам знаешь, мешкоты
не любит, а у меня, как на грех, в боку колотье
поднялось и поясница отнялась. Еле живой стою. К
погоде, видно. Так вы уж без меня постарайтесь!
Чтоб завтра к вечеру готово было!
Бергалу податься некуда - пошел, а тоже не
торопится. Сколь ведь в руднике ни тошно, а в
могилу до своего часу все же никому неохота.
Ераско даже пригрозил:
- Поспешай, братец, поспешай! Не оглядывайся!
Ленивых-то, сам знаешь, у нас хорошо на пожарной
бодрят. Видал, поди?
Он - этот Ераско Поспешай - лисьей повадки
человечишко. Говорил сладенько, а на деле самый
зловредный был. Никто больше его народу под плети
не подводил. Боялись его.
На другой день к вечеру поставили переклады.
Крепь надежная, что говорить, только ведь гора!
Бревном не удержишь, коли она осадку дает.
Жамкнет, так стояки-бревна, как лучинки, хрустнут,
и лежакам не вытерпеть: в блин их сдавит. Бывалое
дело.
Ераско Поспешай все же осмелел маленько. Хоть
пристанывает и на колотье в боку жалуется, а у
перекладов ходит и забой оглядел. Видит - дело тут
прямо смертное, плетями в тот забой не всякого
загонишь. Вот Ераско и перебирает про себя, кого
бы на это дело нарядить.
Под рукой у Ераско много народу ходило, только
смирнее Гани Зари не было. На диво безответный
мужик выдался. То ли его смолоду заколотили, то ли
такой уродился, - никогда поперек слова не молвит.
А как у него семейная беда приключилась, он и
вовсе слова потерял. У Гани, видишь, жена зимним
делом на пруду рубахи полоскала да и
соскользнула под лед. Вытащить ее вытащили и
отводилась, да, видно, застудилась и к весне
свечкой стаяла. Оставила Гане сына да дочку. Как
говорится, красных деток на черное житье.
Сынишко не зажился на свете, вскорости за
матерью в землю ушел, а девчоночка ничего, -
востроглазенькая да здоровенькая, Таюткой звали.
Годов четырех она от матери осталась, а в своей
ровне уже на примете была, - на всякие игры первая
выдумщица. Не раз и доставалось ей за это.
Поссорятся девчонки на игре, разревутся да и
бегут к матерям жаловаться:
- Это все Тайка Заря придумала! Матери, известно,
своих всегда пожалеют да приголубят, а Таютке
грозят:
- Ах, она, вострошарая! Поймаем вот ее, да вицей!
Еще отцу скажем! Узнает тогда, в котором месте
заря с зарей сходится. Узнает!
Таютка, понятно, отца не боялась. Чуяла, поди-ко,
что она ему, как порошинка в глазу, - только об ней
и думал. Придет с рудника домой, одна ему услада -
на забавницу свою полюбоваться да послушать, как
она лепечет о том, о другом. А у Таютки повадки не
было, чтобы на обиды свои жаловаться, о веселом
больше помнила.
Ганя с покойной женой дружно жил, жениться
второй раз ему неохота, а надо. Без женщины в доме
с малым ребенком, конечно, трудно. Иной раз Ганя и
надумает - беспременно женюсь, а как послушает
Таютку, так и мысли врозь.
- Вот она у меня какая забавуха растет, а мачеха
придет - все веселье погасит.
Так без жены и маялся. Хлеб стряпать соседям
отдавал, и варево, какое случалось, в тех же печах
ставили. Пойдет на работу, непременно соседским
старухам накажет:
- Доглядите вы, сделайте милость, за моей-то. Те,
понятно:
- Ладно, ладно. Не беспокойся!
Уйдет на рудник, а они и не подумают. У всякой
ведь дела хоть отбавляй. За своими внучатами
доглядеть не успевают, про чужую и подавно не
вспомнят.
Хуже всего зимой приходилось. Избушка, видишь,
худенькая, теплуху подтапливать надо. Не малой же
девчонке это дело доверить. Старухи вовремя не
заглянут. Таютка и мерзнет до вечера, пока отец с
рудника не придет да печь не натопит. Вот Ганя и
придумал:
- Стану брать Таютку с собой. В шахте у нас тепло.
И на глазах будет. Хоть сухой кусок, да вовремя
съест.
Так и стал делать. А чтобы от начальства
привязки не было, что, дескать, женскому полу в
шахту спускаться нельзя, он стал обряжать Таютку
парнишком. Наденет на нее братнюю одежонку да и
ведет с собой. Рудобои, которые по суседству жили,
знали, понятно, что у Гани не парнишко, а девчонка,
да им-то что. Видят - по горькой нужде мужик с
собой ребенка в рудник таскает, жалеют его и
Таютку позабавить стараются. Известно, ребенок!
Всякому охота, чтоб ему повеселее было. Берегут
ее в шахте, потешают, кто как умеет. То на порожней
тачке подвезут, то камешков узорчатых подкинут.
Кто опять ухватит на руки, подымет выше головы да
и наговаривает:
- Ну-ко, снизу погляжу, сколь Натал Гаврилыч руды
себе в нос набил. Не пора ли каелкой выворачивать?
Подшучивали, значит. И прозвище ей дали - Натал
Гаврилыч.
Как увидят, сейчас разговор:
- А, Натал Гаврилыч!
- Как житьишком, Натал Гаврилыч?
- Отцу пособлять пришел, Натал Гаврилыч? Дело,
друг, дело. Давно пора, а то где же ему одному
управиться.
Не каждый, конечно, раз таскал Ганя Таютку с
собой, а все-таки частенько. Она и сама к тому
привыкла, чуть не всех рудобоев, с которыми отцу
приходилось близко стоять, знала.
Вот на этого-то Ганю Ераско и нацелился. С
вечера говорит ему ласковенько:
- Ты, Ганя, утре ступай-ко к новым перекладам.
Очисти там забой до надежного потолка!
Ганя и тут отговариваться не стал, а как пошел
домой, заподумывал, что с Таюткой будет, коли гора
его не пощадит.
Пришел домой, - у Таютки нос от реву припух,
ручонки расцарапаны, под глазом синяк и
платьишко все порвано. Кто-то, видно, пообидел.
Про обиду свою Таютка все-таки сказывать не
стала, а только сразу запросилась:
- Возьми меня, тятя, завтра на рудник с собой.
У Гани руки задрожали, а сам подумал:
"Верно, не лучше ли ее с собой взять. Какое ее
житье, коли живым не выйду!"
Прибрал он свою девчушку, сходил к соседям за
похлебкой, поужинали, и Таютка сейчас же
свернулась на скамеечке, а сама наказывает:
- Тятя, смотри, не забудь меня разбудить! С тобой
пойду!
Уснула Таютка, а отцу, конечно, не до этого. До
свету просидел, всю свою жизнь в голове перевел, в
конце концов решил:
- Возьму! Коли погибнуть доведется, так вместе.
Утром разбудил Таютку, обрядил ее по обычаю
парнишком, поели маленько и пошли на рудник.
Только видит Таютка, что-то не так: знакомые
дяденьки как незнакомые стали. На кого она
поглядит, тот и глаза отведет, будто не видит. И
Натал Гаврилычем никто ее не зовет. Как
осердились все. Один рудобой заворчал на Ганю:
- Ты бы, Гаврило, этого не выдумывал - ребенка с
собой таскать. Не ровен час - какой случай выйдет.
Потом парень-одиночка подошел. Сам сбычился, в
землю глядит и говорит тихонько:
- Давай, дядя Гаврило, поменяемся. Ты с Таюткой
на мое место ступай, а я на твое. Тут другие
зашумели:
- Чего там! По жеребьевке надо! Давай Поспешая!
Пущай жеребьевку делает, коли такое дело!
Только Поспешая нет и нет. Рассылка от него
прибежал: велел, дескать, спускаться, его не
дожидаючись. Хворь приключилась, с постели
подняться не может.
Хотели без Поспешая жеребьевку провести, да
один старичок ввязался. Он - этот старичонко - на
доброй славе ходил. Бывальцем считали и всегда по
отчеству звали, только как он низенького росту
был, так маленько с шуткой - Полукарпыч.
Этот Полукарпыч мысли и повернул.
- Постойте-ко, - говорит, - постойте! Что зря
горячиться! Может, Ганя умнее нашего придумал.
Хозяйка горы наверняка его с дитей-то помилует.
Податная на это, - будьте покойны! Гляди, еще
девчонку к себе в гости сводит. Помяните мое
слово.
Этим разговором Полукарпыч и погасил у людей
стыд. Всяк подумал: "На что лучше, коли без меня
обойдется", и стали поскорее расходиться по
своим местам.
Таютка не поняла, конечно, о чем спор был, а про
Хозяйку приметила. И то ей диво, что в шахте все
по-другому стало. Раньше, случалось, всегда на
людях была, кругом огоньки мелькали, и людей
видно. Кто руду бьет, кто нагребает, кто на тачках
возит. А на этот раз все куда-то разошлись, а они с
отцом по пустому месту вдвоем шагают, да еще
Полукарпыч увязался за ними же.
- Мне, - говорит, - в той же стороне работа,
провожу до места.
Шли шли. Таютке тоскливо стало, она и давай
спрашивать отца:
- Тятя, мы куда пошли? К Хозяйке в гости?
Гаврило вздохнул и говорит:
- Как придется. Может, и попадем. Таютка опять:
- Она далеко живет?
Гаврило, конечно, молчит, не знает, что сказать,
а Полукарпыч и говорит:
- В горе-то у ней во всяком месте дверки есть, да
только нам не видно.
- А она сердитая? - спрашивает опять Таютка, а
Полукарпыч и давай тут насказывать про Хозяйку,
ровно он ей родня либо свойственник. И такая, и
сякая, немазаная-сухая. Платье зеленое, коса
черная, в одной руке каелка махонькая, в другой
цветок. И горит этот цветок, как хорошая охапка
смолья, а дыму нет. Кто Хозяйке поглянется, тому
она этот цветок и отдаст, а у самой сейчас же в
руке другой появится.
Таютке это любопытно. Она и говорит:
- Вот бы мне такой цветочек! Старичонко и на это
согласен:
- А что ты думаешь? Может, и отдаст, коли пугаться
да реветь не будешь. Очень даже просто.
Так и заговорил ребенка. Таютка только о том и
думает, как бы поскорее Хозяйку поглядеть да
цветочек получить. Говорит старику-то:
- Дедо, я ни за что, ну вот ни за что не испугаюсь
и реветь не буду.
Вот пришли к новым перекладам. Верно, крепь
надежная поставлена, и смолье тут наготовлено.
Ганя со стариком занялись смолье разжигать. Дело,
видишь, такое - осветиться хорошенько надо, одних
блендочек мало, а огонь развести в таком месте
тоже без оглядки нельзя.
Пока они тут место подходящее для огнища
устроили да с разжогом возились, Таютка стоит да
оглядывает кругом, нет ли тут дверки, чтоб к
Хозяйке горы в гости пойти.
Глазенки, известно, молодые, вострые. Таютка и
углядела ими - в одном месте, невысоко от земли,
вроде ямки кругленькой, а в ямке что-то блестит.
Таютка, не того слова, подобралась к тому месту да
и поглядела в ямку, а ничего нет. Тогда она давай
пальчишком щупать. Чует - гладко, а края отстают,
как старая замазка. Таютка и давай то место
расколупывать, дескать, пошире ямку сделаю. Живо
очистила место с банное окошечко да тут и
заревела во всю голову.
- Тятя, дедо! Большой парень из горы царапается!
Гаврило со стариком подбежали, видят - как
зеркало в породу вдавлено, шатром глядит и до
того человека большим кажет, что и признать
нельзя. Сперва-то они и сами испугались, потом
поняли, и старик стал над Таюткой подсмеиваться:
- Наш Натал Гаврилыч себя не признал! Гляди-ко, -
я нисколь не боюсь того вон старика, даром что он
такой большой. Что хочешь заставлю его сделать.
Потяну за нос - он себя потянет, дерну за бороду -
он тоже. Гляди: я высунул язык, и он свой ротище
раззявил и язык выкатил! Как бревно!
Таютка поглядела из-за дедушкина плеча. Точно -
это он и есть, только сильно большой. Забавно ей
показалось, как дедушка дразнится. Сама вперед
высунулась и тоже давай всяки штуки строить.
Скоро ей охота стала на свои ноги посмотреть,
пониже, значит, зеркало спустить. Она и начала с
нижнего конца руду отколупывать. Отец с
Полукарпычем глядят - руда под Таюткиными
ручонками так книзу и поползла, мелкими
камешками под ноги сыплется. Испугались: думали -
обвал. Ганя подхватил Таютку на руки, отбежал
подальше да и говорит:
- Посиди тут. Мы с дедушкой место очистим. Тогда
тебя позовем. Без зову, смотри, не ходи - осержусь!
Таютке горько показалось, что не дали перед
зеркалом позабавиться. Накуксилась маленько,
губенки надула, а не заревела. Знала, поди-ко, что
большим на работе мешать нельзя. Сидит,
нахохлилась да от скуки перебирает камешки,
какие под руку пришлись. Тут и попался ей один
занятный. Величиной с ладошку. Исподка у него
руда рудой, а повернешь - там вроде маленькой
чашечки либо блюдца. Гладко-гладко выкатано и
блестит, а на закрайках как листочки прилипли. А
пуще того занятно, что из этой чашечки на Таютку
тот же большой парень глядит. Таютка и занялась
этой игрушкой.
А тем временем отец со стариком в забое
старались. Сперва-то сторожились, а потом
на-машок у них работа пошла. Подведут каелки от
гладкого места, да и отворачивают породу, а она
сыплется мелким куском. Верхушка только
потруднее пришлась... Высоко, да и боязно, как бы
порода большими кусками не посыпалась. Старик
велел Гане у забоя стоять, чтоб Таютка на ту пору
не подошла, а сам взмостился на чурбаках и живой
рукой верх очистил. И вышло у них в забое, как
большая чаша внаклон поставлена, а кругом порода
узором легла и до того крепкая, что каелка ее не
берет.
Старик, для верности, и по самой чаше не раз
каелкой стукал. Сперва по низу да с оглядкой, а
потом начал базгать со всего плеча да еще
приговаривает:
- Дай-ко хвачу по носу старика - пусть на меня не
замахивается!
Хлестал-хлестал, чаша гудит, как литая медь, а от
каелки даже малой чатинки не остается. Тут оба
уверились - крепко. Побежал отец за Таюткой. Она
пришла, поглядела и говорит:
- У меня такое есть! - и показывает свой камешок.
Большие видят, - верно, на камешке чаша и весь
ободок из точки в точку. Ну, все как есть - только
маленькое. Старик тут и говорит:
- Это, Таютка, тебе Хозяйка горы, может, на
забаву, а может, и на счастье дала.
- Нет, дедо, я сама нашла. Гаврило тоже
посомневался:
- Мало ли какой случай бывает.
На спор у них дело пошло. Стали в том месте, где
Таютка сидела, все камешки перебирать. Даже
сходства не обозначилось. Тогда старик и говорит:
- Вот видите, какой камешок! Другого такого в
жизнь не найти! Береги его, Таютка, и никому не
показывай, а то узнает начальство - отберут.
Таютка от таких слов голосом закричала:
- Не отдам! Никому не отдам! А сама поскорее
камешок за пазуху и ручонкой прижала, - дескать,
так-то надежнее.
К вечеру по руднику слух прошел:
- Обошлось у Гани по-хорошему. Вдвоем с
Полукарпычем они гору руды набили да еще зеркало
вырыли. Цельное, без единой чатинки, и ободок
узорчатый.
Всякому, конечно, любопытно. Как к подъему
объявили, народ и кинулся сперва поглядеть.
Прибежали, видят - верно, над забоем зеркало
наклонилось, и кругом из породы явственно рама
обозначилась, как руками высечена. Зеркало не
доской, а чашей: в середине поглубже, а по краям на
нет сошло. Кто поближе подойдет, тот и шарахнется
сперва, а потом засмеется. Зеркало-то, видишь,
человека вовсе несообразно кажет. Нос с большой
угор, волос на усах, как дрова разбросали. Даже
глядеть страшно, и смешно тоже. Народу тут и
набилось густо. Старики, понятно, оговаривают: не
до смеху, дескать, тут дело вовсе сурьезное. А
молодых разве угомонишь, коли на них смех напал.
Шум подняли, друг над дружкой подшучивают. Таютку
кто-то подтащил к самому зеркалу да и кричит:
- Это вот тот большой парень зеркало открыл!
Другие отзываются:
- И впрямь так! Не будь Таютки, не смеяться бы
тут. Таюткино зеркало и есть!
А Таютка помалкивает да ручонкой крепче свое
маленькое зеркальце прижимает.
Ераско Поспешай, конечно, тоже услышал про этот
случай - сразу выздоровел, спустился в шахту и
пошел к Ганиному забою. Вперед шел, так еще про
хворь помнил, а как оглядел место да увидел, что
народ не боится, сразу рысью забегал и закричал
своим обычаем:
- Поспешай, ребятушки, к подъему! Не до ночи вас
ждать! Рудничное дело мешкоты не любит. Эка
невидаль - гладкое место в забое пришлось!
А сам, по собачьему положению, другое смекает:
"Рудничному смотрителю не скажу, а побегу к
приказчику. Обскажу ему, как моим распорядком в забое такую диковину
открыли. Тогда мне, а не смотрителю награда
будет".
Прибежал к приказчику, а смотритель уж там
сидит да еще над Ераском насмехается:
- Вот что! Выздоровел, Ерастушко! А я думал, тебе
и не поглядеть, какую штуку без тебя на руднике
откопали.
Ераско завертелся: дескать, за этим и бежал,
чтоб тебе сказать.
А смотритель, знай, подзуживает:
- Худые, гляжу, у тебя ноги стали. За всяким делом
самому глядеть доводится.
Ераску с горя не лук же тереть. Он думал-думал и
придумал:
"Напишу-ко я грамоту заграничной барыне.
Тогда еще поглядим, куда дело повернется".
Ну, и написал. Так, мол, и так, стараньем
надзирателя такого-то открыли в руднике
диковинное зеркало. Не иначе самой Хозяйки горы.
Не желаете ли поглядеть?
Ераско это с хитростью подвел. Он так понял.
Приказчик непременно барину о таком случае
доведет, только это ни к чему будет. Барин на ту
пору из таких случился, что ни до чего ему дела не
было, одно требовал - давай денег больше! А жена у
этого барина из заграничных земель была. У бар,
известно, заведено было по всяким заграницам
таскаться. Сысертский барин ото же придумал:
"Чем, дескать, я хуже других заводчиков. Поеду
- людей посмотрю, себя покажу".
Ну, поездил у теплых морей, поразбросал рублей,
и домой его потянуло.
Только дорога-то шла через немецки земли, а там,
видишь, на это дело, чтоб к чужим деньгам
подобраться, нашлись больно смекалистые.
Видят - барин ума малого, а деньгами ворочает
большими, они и давай его обхаживать. Вызнали, что
он холостой, и пристроились на живца ловить.
Подставили, значит, ему немку посытее да
повиднее, - из таких все ж таки, коих свои немецкие
женихи браковали, и вперебой стали ту немку
нахваливать.
- Вот невеста так невеста! По всем землям
объезди, такой не сыщешь. Домой привезешь, у
соседей в глазах зарябит.
Барин всю эту подлость за правду принял, взял да
и женился на той немке. И то ему лестно
показалось, что невеста перед свадьбой только о
том и говорила, как будет ей хорошо на новом месте
жить. Ну, а как обзаконились да подписал барин
бумажки, какие ему подсунули, так и поворот этому
разговору. Молодая жена сразу объявила:
- Неохота мне что-то, мил любезный друг, на край
света забираться. Тут привычнее, да и тебе для
здоровья полезно.
Барин, понятно, закипятился:
- Как так? Почему до свадьбы другое говорила? Где
твоя совесть?
А немка, знай, посмеивается.
- По нашим, - говорит, - обычаям невесте совести
не полагается. С совестью-то век в девках
просидишь, а это невесело.
Барин горячится, корит жену всякими словами, а
ей хоть бы что. Свое твердит:
- Надо было перед свадьбой уговор подписать, а
теперь и разговаривать не к чему. Коли тебе
надобно, поезжай в свои места один. Сколь хочешь
там живи, хоть и вовсе сюда не ворочайся, скучать
не стану. Мне бы только деньги посылал вовремя. А
не будешь посылать - судом взыщу, потому - законом
обязан ты жену содержать, да и подпись твоя на это
у меня имеется.
Что делать? Одному домой ехать барин
поопасался: на смех, дескать, поднимут, - он и
остался в немецкой земле. Долгонько там жил, всю
заводскую выручку немцам просаживал. Потом,
видно, начетисто показалось али другая какая
причина вышла, привез-таки свою жену в Сысерть и
говорит :
- Сиди тут.
Ну, ей тоскливо, она и вытворяла, что только
удумает. На Азов-горе вон теперь дом с вышкой
стоит, а до него там, сказывают, и не разберешь,
что было нагорожено: не то монастырь, не то
мельница. И называлась эта строянка Раззор. Этот
Раззор при той заграничной барыне и поставлен
был. Приедут будто туда с целой оравой да и
гарцуют недели две. Народу от этой барской
гулянки не сладко приходилось. То овечек да телят
затравят, то кострами палы по лесу пустят. Им
забава, а народу маята. За счастье считали, коли в
какое лето барыня в наши края не приедет.
Ераску, понятно, до этого дела нет, ему бы свою
выгоду не упустить, он и послал грамотку с
нарочным. И не ошибся, подлая душа. На другой же
день на семи ли, восьми тройках приехала барыня
со своей оравой и первым делом потребовала к себе
Ераска.
- Показывай, какое зеркало нашел!
Приказчик, смотритель и другое начальство
прибежали. Узнали дело, отговаривают: никак не
возможно женщине в шахту. Только сговорить не
могут. Заладила свое:
- Пойду и пойду!
Тут еще баринок из заграничных бодрится. При
ней был. За брата или там за какую родню выдавала
и завсегда с собой возила. Этот с грехом пополам
балакает:
- Мы, дескать, с ней в заграничной шахте бывали, а это что!
Делать нечего, стали их спускать. Начальство
все в беспокойстве, один Ераско радуется, рысит
перед барыней, в две блёндочки ей светит.
Довел-таки до места. Оглядела барыня зеркало.
Тоже посмеялась с заграничным баринком, какими
оно людей показывает, потом барыня и говорит
Ераску:
- Ты мне это зеркало целиком вырежь да в Раззор доставь!
Ераско давай ей втолковывать, что сделать это
никак нельзя, а барыня свое:
- Хочу, чтоб это зеркало у меня стояло, потому
как я хозяйка этой горы!
Только проговорила, вдруг из зеркала рудой
плюнуло. Барыня завизжала и без памяти
повалилась.
Суматоха поднялась. Начальство подхватило
барыню да поскорее к выходу. Один Ераско в забое
остался. Его, видишь, тем плевком с ног сбило и до
половины мелкой рудой засыпало. Вытащить его
вытащили, да только ноги ему по-настоящему
отшибло, больше не поспешал и народ зря не
полошил.
Заграничная барыня жива осталась, только с той
поры все дураков рожала. И не то что недоумков
каких, а полных дураков, кои ложку в ухо несут, и
никак их ничему не научишь.
Заграничному баринку, который хвалился: мы да
мы, самый наконешничок носу сшибло. Как ножом
срезало, ноздри на волю глядеть стали - не
задавайся, не мыкай до времени!
А зеркала в горе не стало: все осыпалось.
Зато у Таютки зеркальце сохранилось. Большого
счастья оно не принесло, а все-таки свою жизнь она
не хуже других прожила. Зеркальце-то, сказывают,
своей внучке передала. И сейчас будто оно
хранится, только неизвестно - у кого.
|