Внимание! Перед вами устаревшая версия сайта!
Чтобы перейти на новую версию - щелкните по любой ссылке слева.
П.П. Бажов
Две ящерки
ашу-то
Полевую, сказывают, казна ставила.
Никаких еще заводов тогда в здешних местах не
было. С боем шли. Ну, казна, известно. Солдат
послали. Деревню-то Горный Щит нарочно построили,
чтоб дорога без опаски была. На Гумешках, видишь,
в ту пору видимое богатство поверху лежало, - к
нему и подбирались. Добрались, конечно. Народу
нагнали, завод установили, немцев каких-то
навезли, а не пошло дело. Не пошло и не пошло. То ли
немцы показать не хотели, то ли сами не знали - не
могу объяснить, только Гумешки-то у них безо
внимания оказались. С другого рудника брали, а он
вовсе работы не стоил. Вовсе зряшный рудничишко,
тощенький. На таком доброго завода не поставишь.
Вот тогда наша Полевая и попала Турчанинову.
До того он - этот Турчанинов - солью промышлял да
торговал на строгановских землях и медным делом
тоже маленько занимался. Завод у него был. Так
себе заводишко. Мало чем от мужичьих самоделок
отошел. В кучах руду-то обжигали, потом варили,
переваривали, да еще хозяину барыш был.
Турчанинову, видно, этот барыш поглянулся.
Как услышал, что у казны медный завод плохо
идет, так и подъехал: нельзя ли такой завод
получить? Мы, дескать, к медному делу привышны - у
нас пойдет.
Демидовы и другие заводчики, кои побогаче да
поименитее, ни один не повязался. "У немцев, -
думают, - толку не вышло - на что такой завод?
Убыток один". Так Турчанинову наш завод и
отдали да еще Сысерть на придачу. Эко-то
богатство и вовсе даром!
Приехал Турчанинов в Полевую и мастеров своих
привез. Насулил им, конечно, того-другого. Купец,
умел с народом обходиться! Кого хочешь обвести
мог.
- Постарайтесь, - говорит, - старички, а уж я вам
по гроб жизни...
Ну, ласковый язычок, - напел! Смолоду на этом
деле - понаторел! Про немцев тоже ввернул
словечко:
- Неуж против их не выдюжите?
Старикам большой охоты переселяться со своих
мест не было, а это слово насчет немцев-то задело.
Неохота себя ниже немцев показать. Те еще сами
нос задрали, свысока на наших мастеров глядят,
будто и за людей их не считают.
Старикам и вовсе обидно стало. Оглядели они
завод. Видят, хорошо устроено против ихнего-то.
Ну, казна строила. Потом на Гумешки походили, руду
тамошнюю поглядели да и говорят прямо:
- Дураки тут сидели. Из такой-то руды да в этаких
печах половина на половину выгнать можно. Только,
конечно, соли чтобы безотказно было, как по нашим
местам.
Они, слышь-ко, хитрость одну знали - руду с солью
варить. На это и надеялись. Турчанинов уверился
на своих мастеров и всем немцам отказал:
- Больше ваших нам не требуется.
Немцам что делать, коли хозяин отказал! Стали
собираться, кто домой, кто на другие заводы.
Только им все-таки удивительно, как одни мужики
управляться с таким делом станут. Немцы и
подговорили человек трех из пришлых, кои у немцев
при заводе работали.
- Поглядите, - говорят, - нет ли у этих мужиков
хитрости какой. На что они надеются, - за такое
дело берутся? Коли узнаете, весточку нам подайте,
а уж мы вам отплатим.
Один из этих, кого немцы подбивали, добрый
парень оказался. Он все нашим мастерам и
рассказал. Ну, мастера тогда и говорят
Турчанинову:
- Лучше бы ты всех рабочих на медный завод из
наших краев набрал, а то видишь, что выходит.
Поставишь незнамого человека, а он, может, от
немцев подосланный. Тебе же выгода, чтобы нашу
хитрость с медью другие не знали.
Турчанинов, конечно, согласился, да у него еще и
своя хитрость была. Про нее мастерам не сказал, а
сам думает: "К руке мне это".
Тогда, видишь, Демидовы и другие заводчики
здешние всяких беглых принимали, башкир тоже,
староверов там и протча. Эти, дескать, подешевле и
ответу за них нет, - что хошь с ними делай. Ну, а
Турчанинов по-другому, видно, считал:
- Наберешь таких-то, с бору да с сосенки, потом не
управишься, себе не рад станешь. Беглые народ
бывалый, - один другого подучать станут. У башкир
опять язык свой и вера другая, - не углядишь за
ними. Переманю-ка лучше из дальних мест зазнамо
да перевезу их с семьями. Куда тогда он убежит от
семьи-то? Спокойно будет, а как зажму в руке, так
еще поглядим, у кого выгоды больше закаплет. А
беглых да башкир либо еще каких вовсе и к заводам
близко подпускать не надо.
Так оно, слышь-ко, и вышло потом. По нашим
заводам, известно, все одного закону. У
тагильских вон мне случалось бывать, так у их
этих вер-то не пересчитать, а у нас слыхом не
слыхали, чтоб кто по какой другой вере ходил. Ну,
из других народов тоже нет, окромя начальства.
Однем словом, подогнанно.
Тогда те речи плавильных мастеров Турчанинову
шибко к сличью пришлись. Он и давай наговаривать:
- Спасибо, старички, что надоумили. Век того не
забуду. Все как есть по вашему наученью устрою.
Завод в наших местах прикрою и весь народ сюда
перевезу. А вы еще подглядите каких людей
понадежнее, я их выкуплю, либо на срока заподряжу.
Потрудитесь уж, сделайте такую милость, а я вам...
И опять, значит, насулил свыше головы. Не жалко
ему! Вином их поит, угощенье поставил, сам за
всяко просто пирует с ними, песни поет, пляшет. Ну,
обошел стариков.
Те приехали домой и давай расхваливать:
- Места привольные, угодья всякие, медь
богатимая, заработки, по всему видать, добрые
будут. Хозяин простяга. С нами пил-гулял, не
гнушался. С таким жить можно.
А турчаниновски служки тут как тут. На те слова
людей ловят. Так и набрали народу не то что для
медного заводу, а на все работы хватит.
Изоброчили больше, а кого и вовсе откупили.
Крепость, вишь, была. Продавали людей-то, как вот
скот какой.
Мешкать не стали, в то же лето перевезли всех с
семьями на новые места - в Полевую нашу. Назад
дорогу, конечно, начисто отломили. Не говоря о
купленных, оброчным и то обратно податься нельзя.
Насчитали им за перевозку столько, что до смерти
не выплатишь. А бежать от семьи кто согласен? Своя
кровь, жалко. Так и посадил этих людей Турчанинов.
Всё едино, как цепью приковал.
Из старых рабочих на медном заводе только того
парнюгу оставили, который про немецкую хитрость
мастерам сказал. Турчанинов и его хотел в гору
загнать, да один мастер усовестил:
- Что ты это! Парень полезное нам сделал. Надо
его к делу приспособить - смышленый, видать. Потом
и спрашивает у парня:
- Ты что при немцах делал?
- Стенбухарем, - отвечает, - был.
- Это по-нашему что же будет?
- По-нашему, около пестов ходил - руду толчи да
сеять.
- Это, - говорит мастер, - дело малое - в сетенку
бухать. А засыпку немецкую знаешь?
- Нет, - отвечает, - не допущали наших. Свой у них
был. Наши только подтаскивали, кому сколько
велит. По этой подноске я и примечал маленько.
Понять было охота. За карнахарем тоже примечать
случалось. Это который у них медь чистил, а к
плавке вовсе допуску не было.
Мастер послушал-послушал и сказал твердое
слово:
- Возьму тебя подручным. Учить буду по совести, а
ты обратное мне говори, что полезное у немцев
видел.
Так этого парня - Андрюхой его звали - при печах
и оставили. Он живо к делу приобык и скоро сам не
хуже того мастера стал, который его учил-то.
Вот прошло годика два. Вовсе не так в Полевой
стало, как при немцах. Меди во много раз больше
пошло. Загремели наши Гумешки. По всей земле про
них слава прошла. Народу, конечно, большое
увеличенье сделалось, и всё из тех краев, где у
Турчанинова раньше заводишко был. У печей полно,
а в горе и того больше. У Турчанинова на это
большая охота проявилась - деньги-то огребать.
Ему сколь хошь подай - находил место. Навидячу
богател. На что Строгановы, и тех завидки взяли.
Жалобу подали, что Гумешки на их землях
приходятся и Турчанинову зря попали. Надо,
дескать, их отобрать да им - Строгановым - отдать.
Только Турчанинов в те годы вовсе в силу вошел. С
князьями да сенаторами попросту. Отбился от
Строгановых. При деньгах-то долго ли!
Ну, народу, конечно, тяжело приходилось, а
мастерам плавильным еще и обидно, что обманул их.
Сперва, как дело направлялось, мяконько
похаживал перед этими мастерами.
- Потерпите, старички! Не вдруг Москва
строилась. Вот обладим завод по-хорошему, тогда
вам большое облегченье выйдет.
А какое облегченье? Чем дальше, тем хуже да хуже.
На руднике вовсе людей насмерть забивают, и у
печей начальство лютовать стало. Самолучших
мастеров по зубам бьют да еще приговаривают:
- На то не надейтесь, что хитрость с медью
показали. Теперь лучше плавень знаем. Скажем вот
барину, так он покажет!
Турчанинова тогда уже все барином звали. Барин
да барин, имени другого не стало. На завод он
вовсе и дорожку забыл. Некогда, вишь, ему, - денег
много, считать надо.
Вот мастера, которые подбивали народ
переселяться в здешние места, и говорят:
- Надо к самому сходить. Он, конечно, барином
стал, а все-таки обходительный мужик, понимает
дело. Не забыл, поди, как с нами пировал? Обскажем
ему начистоту.
Вот и пошли всем народом, а их и не допустили.
- Барин, - говорят, - кофею напился и спать лег.
Ступайте-ко на свои места к печам да работайте
хорошенько. Народ зашумел:
- Какой такой сон не к месту пришел! Время о
полдни, а он спать! Разбуди! Пущай к народу
выходит!
На те слова барин и вылетел. Выспался, видно. С
ним оборуженных сколько хошь. А подручный тот -
Андрюха-то, человек молодой, горячий, не
испугался, громче всех кричит, корит барина
всяко. В конце концов и говорит:
- Ты про соль-то помнишь? Что бы ты без нее был?
- Как, - отвечает барин, - не помнить! Схватить
этого, выпороть да посолить хорошенько! Память
крепче будет.
Ну, и других тоже хватать стали, на кого барин
указывал. Только он, сказывают, страсть хитрый
был, - не так распорядился, как казенно
начальство. Не зря людей хватал, а со сноровкой:
чтоб изъян своему карману не сделать. На завод
хоть не ходил, а через наушников до тонкости про
всякого знал, кто чем дышит. Тех мастеров, кои
побойчее да поразговорчивее, всех отхлестали, а
которые потишае, - тех не задел. Погрозил только
им:
- Глядите у меня! То же вам будет, коли стараться
не станете!
Ну, те испугались, за двоих отвечают, за всяким
местом глядят - порухи бы не вышло. Только
все-таки людей недохватка - как урону не быть?
Стали один по одному старых мастеров принимать, а
этого, который Андрюху учил, вовсе в живых не
оказалось. Захлестали старика. Вот Андрюху и
взяли на его место. Он сперва ничего - хорошим
мастером себя показал. Всех лучше у него дело
пошло. Тур-чаниновски прислужники думают - так и
есть, подшучивают еще над парнем, Соленым его
прозвали. Он без обиды к этому. Когда сам пошутит:
- Солено-то мяско крепче.
Ну вот, так уверились в него, а он тогда
исхитрился, да и посадил козлов сразу в две печи.
Да так, слышь-ко, ловко заморозил, что крепче
нельзя. Со сноровкой сделал.
Его, конечно, схватили да в гору на цепь.
Руднишные про Андрюху наслышаны были, всяко
старались его вызволить, а не вышло. Стража
понаставлена, людей на строгом счету держат... Ну,
никак...
Человеку долго ли на цепи здоровье потерять?
Хоть кого крепче будь, не выдюжит. Кормежка, вишь,
худая, а воды когда принесут, когда и вовсе нет -
пей руднишную! А руднишная для сердца шибко
вредная.
Помаялся так-то Андрюха с полгода ли, с год -
вовсе из сил выбился. Тень тенью стал, - не с кого
работу спрашивать.
Руднишный надзиратель и тот говорит:
- Погоди, скоро тебе облегченье выйдет. Тут, в
случае, и закопаем, без хлопот.
Хоронить, значит, ладится, да и сам Андрюха
видит - плохо дело. А молодой,
- умирать неохота.
"Эх, - думает, - зря люди про Хозяйку горы
сказывают. Будто помогает она. Коли бы такая была,
неуж мне не пособила бы? Видела, поди, как
человека в горе замордовали. Какая она Хозяйка!
Пустое люди плетут, себя тешат".
Подумал так да и свалился, где стоял. Так в
руднишную мокреть и мякнулся, только брызнуло.
Холодная она - руднишная-то вода, а ему все равно -
не чует. Конец пришел.
Сколько он пролежал тут - и сам не знает, только
тепло ему стало. Лежит будто на травке, ветерком
его обдувает, а солнышко так и припекает, так и
припекает. Как вот в покосную пору.
Лежит Андрюха, и в голове думка: "Это мне
перед смертью солнышко приснилось". Только ему
все жарче да жарче. Он и открыл глаза. Себе не
поверил сперва. Не в забое он, а на какой-то лесной
горушечке. Сосны высоченные, на горушке трава
негустая и камешки мелконькие - плитнячок черный.
Справа у самой руки камень большой, как стена
ровный, выше сосен.
Андрюха давай-ко себя руками ощупывать - не спит
ли. Камень заденет, травку сорвет, ноги принялся
скоблить - изъедены ведь грязью-то... Выходит, - не
спит, и грязь самая руднишная, а цепей на ногах
нет.
"Видно, - думает, - мертвяком меня выволокли,
расковали, да и положили тут, а я отлежался. Как
теперь быть? В бега кинуться али подождать, что
будет? Кто хоть меня в это место притащил?"
Огляделся и видит - у камня туесочек стоит, а на
нем хлеб, ломтями нарезанный. Ну, Андрюха и
повеселел:
"Свои, значит, вытащили и за мертвого не
считали. Вишь, хлеба поставили, да еще с питьем! По
потемкам, поди, навестить придут. Тогда все и
узнаю".
Съел Андрюха хлеб до крошки, из туеска до
капельки все выпил и подивился, - не разобрал, что
за питье. Не хмелит будто, а так силы и прибавляет.
После еды-то вовсе ему хорошо стало. Век бы с
этого места не ушел. Только то и думает: "Как
дальше? Хорошо, если свои навестят, а вдруг вперед
начальство набежит? Надо оглядеться хоть, в
котором это месте. Тоже вот в баню попасть бы!
Одежонку какую добыть!"
Однем словом, пришла забота. Известно, живой о
живом и думает. Забрался он на камень, видит - тут
они, Гумешки-то, и завод близко, даже людей видно, -
как мухи ползают. Андрюхе даже боязно стало -
вдруг оттуда его тоже увидят. Слез с камня, сел на
старое место, раздумывает, а перед ним ящерки
бегают. Много их. Всякого цвету. А две на отличку.
Обе зеленые. Одна побольше, другая поменьше.
Вот бегают ящерки. Так и мелькают по траве-то,
как ровно играют. Тоже, видно, весело им на
солнышке. Загляделся на них Андрюха и не заметил,
как облачко набежало. Запокапывало, и ящерки враз
попрятались. Только те две зеленые-то не
угомонились, всё друг за дружкой бегают и вовсе
близко от Андрюхи. Как посильнее дождичек пошел,
и они под камешки спрятались. Сунули головенки, -
и нет их. Андрюхе это забавно показалось. Сам-то
он от дождя прятаться не стал. Теплый да, видать, и
ненадолго. Андрюха взял и разделся.
"Хоть, - думает, - которую грязь смоет", - и
ремки свои под этот дождик разостлал.
Прошел дождик, опять ящерки появились.
Туда-сюда шныряют, и сухоньки все. Ну, а ему
холодно стало. К вечеру пошло, - у солнышка сила не
та. Андрюха тут и подумал:
"Вот бы человеку так же. Сунулся под камень -
тут тебе и дом".
Сам рукой и уперся в большой камень, с которого
на завод и Гумешки глядел. Не то чтобы в силу
уперся, а так легохонько толкнул в самый низ.
Только вдруг камень качнулся, как повалился на
него. Андрюха отскочил, а камень опять на место
стал.
"Что, - думает, - за диво? Вон какой камень, а
еле держится. Чуть меня не задавил".
Подошел все ж таки поближе, оглядел камень со
всех сторон. Никаких щелей нет, глубоко в землю
ушел. Уперся руками в одном месте, в другом. Ну,
скала и скала. Разве она пошевелится.
"Видно, у меня в голове круженье от
нездоровья. Почудилось мне", - подумал Андрюха
и сел опять на старое место.
Те две ящерки тут же бегают. Одна ткнула
головенкой в том же месте, какое Андрюха сперва
задевал, камень и качнулся. По всей стороне щель
прошла. Ящерка туда юркнула, и щели не стало.
Другая ящерка пробежала до конца камня да тут и
притаилась, сторожит будто, а сама на Андрюху
поглядывает:
- Тут, дескать, выйдет. Некуда больше.
Подождал маленько Андрюха, - опять по низу камня
чутошная щелка прошла, потом раздаваться стала. В
другом-то конце из-под камня ящерка головенку
высунула, оглядывается, где та - другая-то, а та
прижалась, не шевелится. Выскочила ящерка, другая
и скок ей на хребетик - поймала, дескать! - и
глазенками блестит, радуется. Потом обе убежали.
Только их и видел. Как показали Андрюхе, в котором
месте заходить, в котором выходить.
Оглядел еще раз камень. Целехонек он, даже
званья нет, чтобы где тут трещинка была.
"Ну-ко, - думает, - попытаю еще раз".
Уперся опять в том же месте в камень, он и
повалился на Андрюху. Только Андрюха на это безо
внимания - вниз глядит. Там лестница открылась, и
хорошо, слышь-ко, улаженная, как вот в новом
барском доме. Ступил Андрюха на первую ступеньку,
а обе ящерки шмыг вперед, как дорогу показывают.
Спустился еще ступеньки на две, а сам все за
камень держится, думает:
"Отпущусь - закроет меня. Как тогда в
потемках-то?"
Стоит, и обе ящерки остановились, на него
смотрят, будто ждут. Тут Андрюха и смекнул:
"Видно, Хозяйка горы смелость мою пытает. Это,
говорят, у ней первое дело".
Ну, тут он и решился. Смело пошел, и как голова
ниже щели пришлась, отпустился рукой от камня.
Закрылся камень, а внизу как солнышко взошло - все
до капельки видно стало.
Глядит Андрюха, а перед ним двери створные
каменные, все узорами изукрашенные, а вправо-то
однополотная дверочка. Ящерки к ней подошли - в
это, дескать, место. Андрюха отворил дверку, а там
- баня. Честь честью устроена, только все
каменное. Полок там, колода, ковшик и протча. Один
веничек березовый. И жарко страсть - уши береги.
Андрюха обрадовался. Хотел первым делом ремки
свои выжарить над каменкой. Только снял их - они
куда-то и пропали, как не было. Оглянулся, а по
лавкам рубахи новые разложены и одежи на спицах
сколь хошь навешано. Всякая одежа: барская,
купецкая, рабочая. Тут Андрюха и думать не стал,
залез на полок и отвел душеньку - весь веник
измочалил. Выпарился лучше нельзя, сел -
отдышался. Оделся потом по-рабочему, как ему
привычно. Вышел из баньки, а ящерки его у большой
двери ждут.
Отворил он - что такое? Палата перед ним, каких
он и во сне не видал. Стены-то все каменным узором
изукрашены, а посередке стол. Всякой еды и питья
на нем наставлено. Ну, Андрюха уж давно
проголодался. Раздумывать не стал, за стол сел.
Еда обыкновенная, питье не разберешь. На то
походит, какое он из туесочка-то пил. Сильное
питье, а не хмелит.
Наелся-напился Андрюха, как на самом большом
празднике либо на свадьбе, ящеркам поклонился:
- На угощенье, хозяюшки!
А они сидят обе на скамеечке высоконькой,
головенками помахивают:
- На здоровье, гостенек! На здоровье!
Потом одна ящерка - поменьше-то - соскочила со
скамеечки и побежала. Андрюха за ней пошел.
Подбежала она ко кровати, остановилась - ложись,
дескать, спать теперь! Кровать до того убранная,
что и задеть-то ее боязно. Ну, все-таки Андрюха
насмелился. Лег на кровати и сразу уснул. Тут и
свет потух.
А на Гумешках тем временем руднишный
надзиратель переполошился. Заглянул утром в
забой, - жив ли прикованный, - а там одна цепь.
Забеспокоился надзиратель, запобегивал:
- Куда девался? Как теперь быть?
Пометался-пометался, никаких знаков нет, и на
кого подумать - не знает. Сказать начальству
боится - самому отвечать придется. Скажут - плохо
глядел. Вот этот руднишный надзиратель и
придумал обрушить кровлю над тем местом. Не шибко
это просто, а исхитрился все-таки, - кое с боков
подгреб, кое сверху наковырял. Тогда и по
начальству сказал. Начальство, видно, не крепко в
деле понимало, поверило.
- И то, - говорит, - обвал. Вишь, как его задавило,
чуть цепь видно.
Надзиратель, конечно, поет:
- Отрывать тут не к чему. Кровля вон какая
ненадежная, руды настоящей давно нет, а мертвому
не все ли равно, где лежать.
Руднишные видели, конечно, - подстроено тут, а
молчали.
"Отмаялся, - думают, - человек. Чем ему
поможешь?"
Так начальство и барину сказало:
- Задавило, дескать, того, Соленого-то, который
нарочно в печи козлов посадил.
Барин и тут свою выгоду не забыл:
- Это, - говорит, - его сам бог наказал. Надо про
эту штуку попам сказать. Пущай народ наставляют,
как барину супротивничать.
Попы и зашумели. Весь народ про Андрюху узнал,
что его кровлей задавило. Пожалели, конечно:
- Хороший парень был. Немного таких осталось. А
он что? После бани-то спит да спит. Тепло ему,
мягко. День проспал, два проспал, на другой бок
перевернулся да пуще того. Выспался все-таки и
вовсе здоровый стал, будто не хворал и в руднике
не бывал. Глядит - стол опять полнехонек, и обе
ящерки на скамейке сидят, поглядывают.
Наелся, напился Андрюха, ящеркам поклонился да
и говорит:
- Теперь не худо бы барину Турчанинову за соль
спасибо сказать. Подарочек сделать, чтоб до слез
чихнул.
Одна ящерка - поменьше-то - сейчас соскочила со
скамейки и побежала. Андрюха за ней. Привела его
ящерка к другой двери. Отворил, а там тоже
лестница, в потолок идет. На потолке скобочка
медная, как ручка. Андрюха, понятно, догадался, к
чему она. Поднялся по лестнице, повел эту
скобочку, выход и открылся. Вышел Андрюха на
горушечку, а время, глядит, к вечеру - солнышко на
закате.
"Это, - думает, - мне и надо. Схожу по потемкам
на рудник. Может, повидаю кого, узнаю, как у них
там и в заводе что".
Пошел потихоньку. Сторожится, конечно, как бы
его не увидели, кому не надо. Подобрался к
руднику, за вересовым кустом притаился. Людей у
руды много, а подходящего случаю не выходит. Либо
грудками копошатся, либо не те люди. Темненько уж
стало. Тут и отбился один, близко подошел. Парень
простоватый, а так надежный. Вместе с Андрюхой у
печей ходил, да тоже на Гумешки попал. Андрюха и
говорит ему негромко:
- Михайло! Иди-ко поближе.
Тот сперва пошел на голос, потом остановился,
спрашивает:
- Кому надо?
- Иди, говорю, ближе.
Михайло еще подался, а уж, видать, боится
чего-то. Андрюха тогда и выглянул из-за куста,
показаться хотел, чтоб он не сомневался. Михайло
сойкнул да бежать. Как нарочно в ту пору еще
бабеночку одну к тому месту занесло. Она тоже
Андрюху-то увидала. Визг подняла - уши затыкай.
- Ой, батюшки, покойник! Ой, покойник! Михайло
тоже кричит:
- Андрюху Соленого видел! Как есть такой
показался, как до рудника был! Вон за тем кустом
вересовым!
В народе беспокойство пошло. Побежали которые с
рудника, а начальство вперед всех. Другие
говорят:
- Надо поглядеть, что за штука! Пошли тулаем, а
так Андрюхе неладно показалось. "Покажись, -
думает, - зря-то, а мало ли кто в народе
случится".
Он и отошел подальше в лес. Те побоялись
глубоко-то заходить, потолклись около куста,
расходиться стали.
Андрюха тут и удумал. Обошел Гумешки лесом да
ночью прямо на медный завод. Увидели его там -
перепугались. Побросали всё, да кто куда.
Надзиратель ночной с перепугу на крышу залез. На
другой день уже его сняли - обеспамятел вовсе...
Андрюха и походил у печей-то... Опять все наглухо
заморозил да к барину.
Тот, конечно, прослышал о покойнике, попов велел
нарядить, только их на ту пору найти не могли.
Тогда барин накрепко заперся в доме и не велел
никому отворять. Андрюха видит - не добудешь, ушел
на свое место - в узорчату палату. Сам думает:
"Погоди! Еще я тебе соль припомню!"
На другой день в заводе суматоха. Шутка ли, во
всех печах козлы. Барин слезами ревет. На
Гумешках тоже толкошатся. Им велел отрыть
задавленного и попам отдать, - пущай, дескать,
хорошенько захоронят, по всем правилам, чтоб не
встал больше.
Разобрали обвал, а там тела-то и нет. Одна цепь
осталась и кольца ножные целехоньки, не
подпилены даже. Тут рудничного надзирателя
потянули. Он еще повертелся, на рабочих хотел
свалить, потом уж рассказал, как было дело.
Сказали барину - сейчас перемена вышла. Рвет я
мечет:
- Поймать, коли живой!
Всех своих стражников-прислужников нарядил лес
обыскивать.
Андрюха этого не знал и вечером опять на
горушечку вышел. Сколько, видно, ни хорошо в
подземной палате, а на горушечке лучше. Сидит у
камня и раздумывает, как бы ему со своими
друзьями повидаться. Ну, девушка тоже одна на уме
была.
"Небось и она поверила, что умер. Поплакала,
поди, сколь-нибудь?"
Как на грех, в ту пору женщины по лесу шли. С
покосу ворочались али так, ягодницы
припозднились... Ну, мало ли по лесу народу летом
проходит. От той горушечки близенько шли. Сначала
Андрюха слышал, как песни пели, потом и разговор
разбирать стал.
Вот одна-то и говорит:
- Заподумывала, поди, Тасютка, как про Андрюху
услыхала. Живой ведь, сказывают, он. Другая
отвечает:
- Как не живой, коли все печи заморозил!
- Ну, а Тасютка-то что? Искать, поди, собралась?
- Дура она, Тасютка-то. Вчера сколь ей говорила, а
она старухам своим верит. Боится, как бы Андрюха к
ней под окошко не пришел, а сама ревет.
- Дура и есть. Не стоит такого парня. Вот бы у
меня такой был - мертвого бы не побоялась.
Слышит это Андрюха, и потянуло его поглядеть,
кто это Тасютку осудил. Сам думает: "Нельзя ли
через них весточку послать?"
Пошел на голоса. Видит - знакомые девчонки,
только никак объявиться нельзя. Много, видишь,
народу-то идет, да еще ребятишки есть. Ну, как
объявишься?
Поглядел-поглядел, не показался. Пошел обратно.
Сел на старое место, пригорюнился. А пока он
ходил, его, видно, какой-то барский пес и углядел
да потихоньку другим весточку подал. Окружили
горушечку. Радуются все. Самоглавный закричал:
- Бери его!
Андрюха видит - со всех сторон бегут... Нажал на
камень да и туда. Стражники-прислужники
подбежали, - никого нет. Куда девался? Давай на тот
камень напирать. Пыхтят - стараются. Ну, разве его
сдвинешь? Одумались маленько, страх опять на них
напал:
- Всамделе, видно, покойник, коли через камень
ушел. Побежали к барину, обсказали ему. Того и
запотряхивало с перепугу-то.
- В Сысерть, - говорит, - мне надо. Дело спешное
там. Вы тут без меня ловите. В случае не поймаете -
строго взыщу с вас.
Погрозил - и на лошадь да в Сысерть и угнал.
Прислужники не знают, что им делать. Ну, на то
вывели - надо горушку караулить. Андрюха там, под
камнем-то, тоже заподумывал: как быть? Сидеть без
дела непривычно, а выходить не приходится.
"Ночью, - думает, - попытаю. Не удастся ли по
потемкам выбраться, а там видно будет".
Надумал эдак-то, хотел еды маленько на дорогу в
узелок навязать, а ящерок нету. Ему как-то без них
неловко стало, вроде крадучись возьмет.
"Ладно, - думает, - и без этого обойдусь. Живой
буду - хлеба добуду".
Поглядел на узорчату палату, полюбовался, как
все устроено, и говорит:
- Спасибо этому дому - пойду к другому. Тут
Хозяйка и показалась ему, как быть должно.
Остолбенел парень - красота какая! А Хозяйка
говорит:
- Наверх больше ходу нет. Другой дорогой
пойдешь. Об еде не беспокойся. Будет тебе, как
захочешь, - заслужил. Выведет тебя дорога, куда
надо. Иди вон в те двери, только, чур, не
оглядывайся. Не забудешь?
- Не забуду, - отвечает, - спасибо тебе за все
доброе. Поклонился ей и пошел к дверям, а там
точь-в-точь такая же девица стоит, только еще
ровно краше. Андрюха не вытерпел, оглянулся, - где
та-то? А она пальцем грозит:
- Забыл обещанье свое?
- Забыл, - отвечает, - ума в голове не стало.
- Эх, ты, - говорит, - а еще Соленый! По всем
статьям парень вышел, а как девок разбирать, так и
неустойку показал. Что мне теперь с тобой
делать-то?
- Твоя, - говорит, - воля.
- Ну ладно. На первый раз прощается, другой раз
не оглянись. Худо тогда будет.
Пошел Андрюха, а та, другая-то, сама ему двери
отворила. Там штольня пошла. Светло в ней, и конца
не видно.
Оглянулся ли другой раз Андрей и куда его
штольня вывела, - про то мне старики не сказывали.
С той только поры в наших местах этого парня
больше не видали, а на памяти держали.
Посолил он Турчанинову-то!
А те - прислужники-то турчаниновски - долго,
слышь-ко, камень караулили. Днем и ночью кругом
камня стояли. Нарочно народ ходил поглядеть на
этих дураков. Потом, видно, им самим надоело.
Давай тот камень порохом рвать. Руднишных
нагнали. Ну, разломали, конечно, а барин к той поре
отутовел, - отошел от страху да их же ругать.
- Пока, - кричит, - вы пустой камень караулили,
мало ли в заводе и на Гумешках урону вышло. Вон у
приказчика-то зад сожгли. Куда годится?
|