Внимание! Перед вами устаревшая версия сайта!
Чтобы перейти на новую версию - щелкните по любой ссылке слева.
П.П. Бажов
Приказчиковы подошвы
ыл
в Полевой приказчик Северьян Кондратьич. Ох
и лютой, ох и лютой! Такого, как заводы стоят, не
бывало. Из собак собака. Зверь.
В заводском деле он, слышь-ко, вовсе не
мараковал, а только мог человека бить. Из бар был,
свои деревни имел, да всего решился. А все из-за
лютости своей. Сколько-то человек до смерти
забил, да еще которых из чужого владенья. Ну,
огласка и вышла, прикрыть никак не возможно. Суд
да дело - Северьяна и присудили в Сибирь либо на
здешние заводы. А Турчаниновым - владельцам -
такого убойцу подавай. Сразу назначили Северьяна
в Полевую.
- Сократи, сделай милость, тамошний народ. Ежели
и убьешь кого, на суд тебя тут никто не потянет.
Лишь бы народ потише стал, а то он вон что
вытворять придумал. А в Полевой перед этим
старого-то приказчика на калену болванку
посадили, да так, что он в одночасье помер. Драли,
конечно, за приказчика-то. Только виноватого не
нашли.
Никто его не садил. Сам сел. Угорел, может, либо
затменье на него нашло. Хватились поднять его с
болванки, а уж весь зад до нутра испортило. Такая,
видно, воля божья, чтоб ему с заду смерть принять.
По этому случаю владельцам заводским и
понадобилось рыкало-зыкало, чтобы народ
испужать.
Вот и стал убойца Северьян нашим заводским
приказчиком. Он, слышь-ко, смелый был, а все ж таки
понимал - завод не деревня, больше опаски требует.
Народ, вишь, завсегда кучкой, место тесное, да еще
у огня. Всякий с орудией какой-нибудь... Клещами
двинуть может, молотком садануть, сгибнем либо
полосой брякнуть, а то и плахой ахнуть. Очень даже
просто. Могут и в валок либо в печь головой
сунуть. Угорел-де, подошел близко, его и затянуло.
Поджарили же того приказчика.
Северьян и набрал себе обережных. Откуда только
выкопал! Один другого могутнее да отчаяннее. И
всё народишко - откать последняя. Братцы хватцы
из шатальной волости. С этой оравой и ходил по
заводу. Впереди сам идет. В руке плетка в два
перста толщиной, с подвитым кончиком. В кармане
пистолет, на четыре ствола заряженный.
Пистон-чики надеты, только из кармана выдернуть.
За Северьяном шайка идет. Кто с палкой, кто с
саблей, а кто с пистолетом тоже. Чисто в поход
какой срядился.
Первым делом уставщика спрашивает:
- Кто худо робит?
Тот уж знает, что ладно про всех сказать нельзя,
сам под плетку попадешь - потаковщик-де. Вот и
начинает уставщик вины выискивать. На ком по
делу, на ком - понасердке, а на ком и вовсе зря.
Лишь бы от себя плетку отвести. Наговорит так-то
на людей, приказчик и примется лютовать. Сам,
слышь-ко, бил. Хлебом его не корми, любил над
человеком погалиться. Такой уж характер имел.
Убойца, однем словом.
В Медну гору сперва все-таки не спущался. Без
привычки-то под землей страшно, хоть кому
доведись. Главная причина - потемки, а свету не
прибавишь. Хоть сам владелец спустись, ту же
блёндочку дадут. Разбери, горит она али так
только вид дает. Ну, и мокреть тоже. И народ в горе
вовсе потерянный. Такому что жить, что умирать -
все едино. Безнадежный народ, самый для
начальства беспокойный. И про то Северьян слыхал,
что у Медной горы своя Хозяйка есть. Не любит
будто она, как под землей над человеком
измываются. Вот Северьян и побаивался. Потом
насмелился. Со всей своей шайкой в гору
спустился. С той поры и пошло. Ровно еще злости в
Северьяне прибавилось. Раньше руднишных драли
завсегда наверху, а теперь нову моду придумали.
Приказчик плетью и чем попало прямо в забое народ
бьет. Да каждый день в гору повадился, а
распорядок у него один - как бы побольше людям
худа сделать. Который день много народу изобьет,
в тот и веселее. Расправит усы свои да и хрипит
руднишному смотрителю:
- Ну-ко, старый хрыч, приготовь к подъему.
Пообедать пора, намахался.
С неделю он так-то хозяевал в горе. Потом случай
и вышел. Только сказал руднишному смотрителю -
готовь к подъему, - вдруг голос, да так звонко,
будто где-то совсем близко:
- Гляди, Северьянко, как бы подошвы деткам своим
на помин не оставить!
Приказчик схватился:
- Кто сказал? - Повернулся на голос да и
повалился, чуть ноги не переломал. Они у него как
прибитые стали. Едва от земли оторвал. А голос
женский. Сумление тут приказчика и взяло, а
все-таки виду не оказывает. Будто ничего не
слыхал. Северьянова шайка тоже молчит, а видать -
приуныла. Эти сразу сметили - сама погрозилась.
Вот ладно. Перестал приказчик в гору лазать.
Вздохнули маленько руднишные, только ненадолго.
Приказчику, вишь, стыдно: вдруг рабочие тот голос
слышали да теперь и посмеиваются про себя -
струсил-де Северьян. А это ему хуже ножа, как он
завсегда похвалялся - никого не боюсь. Приходит
он в прокатную, а там кричат:
- Эй, подошвы береги! - Это у них присловье такое.
Упредить, значит, кто зазевался.
А приказчик свое думает: "Надо мной
смеются".
Шибко его тем словом укололо. Не стал и человека
искать, который про подошвы кричал. Даже никого
на тот раз не избил, а стал посередке прокатной да
и говорит своей-то ораве:
- Что-то мы давненько в горе не были. Надо там за
порядком доглядеть.
Спустились в гору. И такая на приказчика злость
накатила, как еще не бывало. Походя всех лупит.
Все ему показать-то охота, что никого не боится. И
вот опять тот же голос:
- Другой раз, Северьянко, тебя упреждаю. Пожалей
своих малолетков. Подошвы им только оставишь!
Приказчик на голос повернулся и повалился, как
и тот раз. Ноги от земли оторвать не может. Глядит,
а они чуть не на вершок в породу вдавились, хоть
каелкой обивай. Вырвал все ж таки, только сапоги
спереди оскалились - подошвы отстали. Притих
приказчик, а как наверх поднялись, опять осмелел.
Спрашивает своих-то:
- Слыхали что? в шахте?
Те говорят:
- Слыхали.
- Видели - как ноги у меня прилипли?
- Видели, - отвечают.
- Как думаете - что это?
Ну, те мнутся, понятно, потом один выискался и
говорит:
- Не иначе, это Медной горы Хозяйка тебе знак
подает. Грозится вроде, а чем - непонятно.
- Так вот, - говорит Северьян, - слушайте, что я
скажу. Завтра, как свет, в гору приготовьтесь. Я им
покажу, как меня пужать да бабенку в горе прятать.
Все штольни-забои облазаю, а бабенку ту поймаю и
вот этой плеткой с пяти раз дух из нее вышибу.
Слышали?
И дома перед женой этак же похваляется. Та,
женским делом, в слезы.
- Ох да ах, поберегся бы ты, Северьянушко! Хоть бы
попа позвал, чтоб он тебя оградил.
И верно, попа позвали. Тот попел, почитал,
образок Северьяну на шею повесил, пистолет
водичкой покропил да и говорит:
- Не беспокойся, Северьян Кондратьич, а в случае
чего - читай "Да воскреснет бог".
На другой день на свету вся приказчикова шайка
к спуску явилась. Помучнели все, один приказчик
гоголем похаживает. Грудь выставил, плечи поднял,
и глядят - сапоги на нем новешенькие, как зеркало
блестят. А Северьян плеткой по сапожкам
похлопывает и говорит:
- Еще раз оборву подошвы, так покажу руднишному
смотрителю, как грязь разводить. Не погляжу, что
он двадцать лет в горе служит, спущу и ему шкуру. А
вы первым делом старайтесь бабенку эту углядеть.
Кто ее поймает, тому пятьдесят рублей награда.
Спустились, значит, в гору и давай везде
шнырять. Приказчик, как обыкновенно, впереди, а
орава за ним. Ну, в штольнях-то узко, они цепочкой
и растянулись, один за другим. Вдруг приказчик
видит - впереди кто-то маячит. Так себе легонько
идет, блёндочкой помахивает. На повороте видно
стало, что женщина. Приказчик заорал "стой!",
а она будто и не слыхала. Приказчик за ней бегом, а
его верные слуги не шибко торопятся. Дрожь на их
нашла. Потому видят - неладно дело: сама это. А
назад податься тоже не смеют - Северьян до смерти
забьет. Приказчик все вперед бежит, а догнать не
может. Лается, конечно, всяко, грозится, а она и не
оглянется. Народу в той штольне ни души.
Вдруг женщина повернулась, и сразу светло
стало. Видит приказчик - перед ним девица красоты
неописанной, а брови у ней сошлись и глаза, как
уголья.
- Ну, - говорит, - давай разочтемся, убойца! Я тебя
упреждала: перестань, - а ты что? Похвалялся меня
плеткой с пяти раз забить? Теперь что скажешь?
А Северьян вгорячах кричит:
- Хуже сделаю. Эй, Ванька, Ефимка, хватай девку,
волоки отсюда, стерву!
Это он своим-то слугам. Думает, тут они, близко, а
сам чует - ноги у него опять к земле прилипли.
Уж не своим голосом закричал:
- Эй, сюда!
А девица ему и говорит:
- Ты глотку-то не надрывай. Твоим слугам тут ходу
нет. Их и в живых сейчас многих не будет.
И легонько этак рукой помахала. Как обвал сзади
послышался, и воздухом рвануло. Оглянулся
приказчик, а за ним стена - ровно никакой штольни
и не было.
- Теперь что скажешь? - спрашивает опять Хозяйка.
А приказчик, - он шибко ожесточенный был, да и
попом обнадеженный, - выхватил свой пистолет:
- Вот что скажу! - И хлоп из одного ствола... в
Хозяйку-то! Та пульку рукой поймала, в коленко
приказчику бросила и тихонько молвила:
- До этого места нет его. - Как приказ отдала. И
сейчас же приказчик по самое колено зеленью
оброс. Ну, тут он, понятно, завыл:
- Матушка-голубушка, прости, сделай милость.
Внукам-правнукам закажу. От места откажусь.
Отпусти душу на покаянье!
А сам ревет, слезами уливается. Хозяйка даже
плюнула.
- Эх, ты, - говорит, - погань, пустая порода! И
умереть не умеешь. Смотреть на тебя - с души
воротит.
Повела рукой, и приказчик по самую маковку
зеленью зарос. Как глыба большая на его месте
стала. Хозяйка подошла, чуть задела рукой, глыба и
свалилась, а Хозяйка как растаяла.
А в горе переполох. Ну, как же - штольня
обвалилась, а туда приказчик со всей своей свитой
ушел. Не шутка дело. Народ согнали. Откапывать
стали. Наверху суматоха тоже поднялась. Барину в
Сысерть нарочного послали. Горное начальство из
города на другой день прикатило. Дня через два
отрыли приказчиковых-то слуг. И вот диво! Которые
хуже-то всех были, те все мертвые, а кои хоть
маленько стыд имели, то только изувечены. Всех
нашли, только приказчика нету. Потом уже
докопались до какого-то неведомого забоя. Глядят,
а на середине глыба малахиту отворочена лежит.
Стали оглядывать ее и видят - с одного-то конца
она шлифована.
"Что, - думают, - за чудо. Кому тут малахит
шлифовать?" Стали хорошенько разглядывать, да
и увидели - посредине шлифованного места две
подошвы сапожные.
Новехоньки подошевки-то. Все гвоздики на них
видно. В три ряда. Довели об этом до барина, а тот
уже старик тогда был, в шахту давно не спускался,
а поглядеть охота. Велел вытаскивать глыбу, как
есть. Сколько тут битвы было!
Подняли все-таки. Старый барин, как увидел
подошвы, так в слезы ударился:
- Вот какой у меня верный слуга был! - Потом и
говорит: - Надо это тело из камня вызволить и с
честью похоронить.
Послали сейчас же на Мрамор за самым хорошим
камнерезом. А там тогда Костоусов на славе был.
Привезли его. Барин и спрашивает:
- Можешь ты тело из камня вызволить и чтоб тела
не испортить?
Мастер оглядел глыбу и говорит:
- А кому обой будет?
- Это, - говорит барин, - уж в твою пользу, и за
работу заплачу, не поскуплюсь.
- Что же, - говорит, - постараться можно. Главное
дело - материал шибко хороший. Редко такой и
увидишь. Одно горе - дело наше мешкотно. Если
сразу до тела обивать, дух, я думаю, смрадный
пойдет. Сперва, видно, надо оболванить, а ото
малахиту потеря.
Барин даже огневался на эти слова.
- Не о малахите, - говорит, - думай, а как тело
моего верного слуги без пороку добыть.
- Это, - отвечает мастер, - кому как.
Он, вишь, вольный, Костоусов-то, был. Ну, и
разговор у него такой. Стал Костоусов мертвяка
добывать. Оболванил сперва, малахит домой увез.
Потом стал до тела добираться. И ведь что? Где
тело либо одежа были, там все пустая порода, а
кругом малахит первосортный.
Барин все-таки эту пустую породу велел
похоронить как человека. А мастер Костоусов
жалел:
- Кабы знатьё, - говорит, - так надо бы глыбу сразу
на распил пустить. Сколько добра сгибло из-за
приказчика, а от него, вишь, что осталось! Одни
подошвы.
|